Монс Каллентофт - Зимняя жертва
Покачивается, словно дедовское кресло-качалка в доме на балтийском побережье полуострова Викбуландет; дом сгорел почти сразу после того, как бабушка легла в больницу и там окончила свои дни. Даниэль смотрит в окно на улицу Хамнгатан, потом обводит взглядом коллег, скучающих за своими компьютерами. Большинство из них равнодушны к работе, они довольны тем, что имеют, и очень, очень устали.
«Для журналиста самый страшный яд — это усталость, — думает Даниэль. — Он просто убивает.
Но я не устал.
Нисколько».
Он пишет статью о человеке на дереве, и дело доходит до Малин.
«Малин Форс из полиции Линчёпинга не рассказывает кому попало…»
Кресло качается туда-сюда.
Даниэля охраняют, как и большинство журналистов, пишущих на криминальные темы.
Слышно постукивание по клавиатуре, голоса, в воздухе витает тяжелый запах кофе.
Большинство его старых коллег — циники, такова цена их журналистской плодовитости. Только не он. Он считает нужным сохранять своего рода уважение к людям, чьи истории и несчастья составляют его хлеб насущный.
На дереве висит голый человек.
Просто подарок судьбы: есть чем заполнить газетные страницы, есть что продать.
Но есть и нечто иное.
Город проснется. Это точно.
«Я хорошо умею играть в игру под названием журналистика, — думает Даниэль. — Но кроме того, я знаю, что нужно держать дистанцию, и умею играть в человека».
Цинично?
За окном расстилается Хамнгатан в зимнем уборе.
А всего в двух кварталах отсюда — смятая простыня в квартире Малин Форс.
У Свена Шёмана морщинистый лоб, безжизненно-землистое лицо почти под цвет куртки, а его редкие волосы такие же белые, как бумажный лист на доске, перед которой он стоит. Джинсовая рубашка, втиснутая в коричневые шерстяные брюки, обтягивает круглый живот. Свен предпочитает собирать небольшие группы, а остальных сотрудников информировать по ходу дела. Многолюдные совещания, принятые в других полицейских участках, по его мнению, не столь эффективны.
Начало было обычным для такого рода встреч, на которых запускается новое расследование, распределяются задачи и зоны ответственности. Ответ на вопрос «кто?» должен быть получен, и дело Свена сейчас — поставить этот вопрос, направить его обсуждение в правильное русло, чтобы в конце концов сказать со всей определенностью: это он, она или они.
В комнате висит обманчивая тишина, словно напоенная ядом. Каждый из пяти присутствующих знает, как много может изменить появившийся в этом воздухе знак вопроса.
Помещение расположено на первом этаже здания бывших казарм воинской части, перестроенного под полицейский участок десять лет назад, когда полк расформировали. Военных сменили стражи порядка.
За решетчатыми окнами расстилается покрытая снегом лужайка, метров десять в ширину. Далее видна игровая площадка, пустая и заброшенная, качели и расписные лестницы. Мороз затуманил яркие краски, смешав их со всевозможными оттенками серого. Позади площадки, за большими окнами детского сада, Малин различает ребятишек; они играют, бегают туда-сюда, хлопочут, погруженные в заботы своего особого мира.
Туве.
Когда-то давно и она вот так бегала.
Малин звонила ей из машины, когда Туве как раз выходила из квартиры.
«Конечно, я уже встала».
«Веди себя прилично».
«Что я, маленькая?»
«Подростки! — говорит Зак. — Они похожи на лошадей на ипподроме: никогда не делают то, что нужно».
Иногда, когда расследуются особо тяжкие преступления и на стенах развешиваются снимки, в участке опускают жалюзи, чтобы ребятишки ненароком не увидели того, что, вне всякого сомнения, каждый день видят по телевизору. Когда экран бесцельно мерцает где-то в глубине комнаты и одна картина сменяет другую, дети постепенно привыкают доверять своим глазам.
Перерезанное горло. Обгоревший труп на столбе. Распухшее тело утопленника.
— И с чем мы имеем здесь дело, как вы полагаете? — хриплым голосом говорит Шёман те же слова, что и всегда. — У кого есть идеи? О пропаже человека никто не заявлял. Если бы кто-то его искал, уже бы позвонили. Что вы думаете?
Он бросает этот вопрос в пространство, стоя перед сотрудниками, сидящими за длинным столом, словно нажимает кнопку «play». И слова его, как музыка, в этих четырех стенах кажутся такими хрупкими и такими действенными.
Слово берет Юхан Якобссон, и по всему заметно, как хочет он услышать собственный голос. Он устал молчать и готов говорить что угодно, лишь бы положить конец своей усталости.
— Все это похоже на какой-то ритуал.
— Мы даже не знаем, был ли он убит, — замечает Шёман.
— Нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, пока Карин Юханнисон не закончит. Но мы можем исходить из того, что его убили. Это слишком очевидно.
«Нет ничего очевидного, — думает Малин, — пока ты не знаешь наверняка. Помни: неведение есть добродетель».
— Но это похоже на ритуал.
— Мы должны быть совершенно объективны.
— Мы не знаем, кто он, — напоминает Зак. — Хорошо бы для начала это выяснить.
— Может, кто-нибудь еще позвонит. Фотографии уже в газетах, — отвечает Юхан.
— Фотографии? — вздыхает Бёрье Сверд, до сих пор молчавший. — Но там не видно лица.
— А много ли здесь людей с таким весом? Должен же был кто-нибудь поинтересоваться, куда подевался этот толстяк?
— Я бы не слишком на это полагалась, — вставляет Малин. — В городе полным-полно людей, о которых никто не побеспокоится, если они исчезнут.
— Но здесь особый случай, его тело…
— Если нам повезет, — обрывает Юхана Свен, — кто-нибудь позвонит. А пока будем дожидаться результатов обследования места преступления и вскрытия, ходить и стучаться в двери: не видел, не слышал ли кто чего подозрительного, не знает ли что-то такое, что нам следует знать. Перед нами, как вы видите, вопрос, на который нужно искать ответ.
«Свен Шёман, — думает Малин. — Через четыре года ему будет шестьдесят пять. Еще четыре года под угрозой сердечного приступа, четыре года сверхурочной работы, четыре года поедания вкусной, но такой жирной пищи, приготовленной руками заботливой супруги. Еще четыре года малоподвижного образа жизни. „Вдовий живот“. И все-таки Свен остается голосом разума в этих стенах, голосом опыта, независимым, напоминающим о бескорыстии и здравом смысле, голосом порядка».
— Малин и Зак, вы несете главную ответственность за предварительное расследование, — говорит Свен. — Я прослежу, чтобы вы получили необходимую поддержку. Вы двое помогаете им, как можете.
— Охотно займусь этим делом, — отзывается Юхан.
— Юхан, у нас есть чем заняться и кроме этого, — слышится голос Бёрье. — Мы не можем позволить себе роскошь бросить все силы на одно-единственное дело.
— Собрание окончено? — спрашивает Зак, вставая.
Все поднимаются с мест, и в ту же секунду открывается дверь.
— Прошу вас задержаться, — веско произносит Карим Акбар и становится рядом с Шёманом, ожидая, пока четверо полицейских снова займут свои места.
Ему тридцать семь, и он, с его мускулистым телом, выглядит особенно внушительно рядом с располневшим Свеном.
— Все вы понимаете, как это важно, — продолжает Карим. Малин замечает, что он говорит совершенно без акцента, хотя прибыл в Швецию десятилетним ребенком. У него правильный шведский, идеальный и бездушный. — Как это важно, — повторяется он, — внести ясность в данное дело.
Он говорит словно о докладе, который надо хорошенько структурировать перед защитой диссертации.
Усердие и труд.
Тот, кто начинает на минусе и хочет закончить на хорошем плюсе, ничего не должен оставлять на волю случая. Карим писал актуальные статьи в центральных газетах «Свенска дагбладет» и «Дагенс нюхетер» — о том, что иммигрантам следует предъявлять к себе большие требования, что размер пособия должен зависеть от знания шведского языка уже после года пребывания в стране, что чужой может стать своим только ценой высочайшего напряжения сил.
Эти взгляды возмутили многих. Его лицо часто мелькало в теледебатах, внушая зрителю: напрягайся, освобождай скрытые в тебе возможности. Смотри на меня, я — живой пример.
«А как же быть робким?» — мысленно спрашивает Малин.
Как быть сомневающимся?
— Наша работа в том и состоит, чтобы вносить ясность в такие дела, — отвечает Кариму Зак.
Малин видит, как ухмыляются Юхан и Бёрье. Судя по выражению лица Свена, тот хотел бы сказать: «Зак, успокойся. Дай ему закончить речь. То, что ты не идешь на конфликт, еще не делает тебя послушным инструментом в его руках. В конце концов, ты ведь уже не молод».
Карим смотрит на Зака, и в его взгляде читается следующее: «Окажи мне уважение. Не говори со мной таким тоном!»
