Нацуо Кирино - Хроника жестокости
– Что с тобой, Миттян? О доме думаешь?
– Угу.
– Забудь. Да поскорее. – Кэндзи легонько коснулся моей головы. – На-ка, съешь лучше половину.
Кэндзи, видно, здорово проголодался – его рот был полон слюны. Он указал на поднос с едой, на котором стояла миска с удоном. Длинная толстая лапша, залитая бурым бульоном, вылезала через край. Блюдо было украшено ломтиком рыбного рулета и нарезанным луком-пореем. Плюс два маленьких о-нигири – рисовых колобка, завернутых в лилового цвета нори[5], несколько ломтиков золотистой маринованной редьки. И один мандарин. Зажав палочки в кулаке, как это делают малые дети, Кэндзи переложил часть лапши на тарелку. Я нехотя втянула в себя разварившийся удон. Есть совершенно не хотелось.
– Нам всегда хозяйка готовит.
– Хозяйка – это кто?
– Жена нашего хозяина.
– А еще кто-нибудь у вас работает?
Мне хотелось узнать, чьи шаги я слышала утром.
Самозабвенно всасывая в себя удон, Кэндзи ответил безразлично:
– Работает. Ятабэ-сан. Он старший.
Меня не оставляла мысль, что этот Ятабэ тоже живет на втором этаже. И если когда-нибудь кто-то придет ко мне на помощь – это будет он. Кэндзи один съел рисовые колобки, мне даже не предложил.
– Мандарин тебе, Миттян. Дарю.
Я перевела взгляд на мандарин, который он сунул мне в руку. Только неделю назад я в первый раз попробовала мандарины нового урожая, которые мать принесла из магазина. Снова навернулись слезы, но я стерпела и проглотила соленую водичку. Вот съем мандарин, кончится обед и опять загрохочет. Что ж мне тут вечно одной сидеть?
– Дяденька, отпустите меня! – взмолилась я.
– Молчи! А то я не знаю чего сделаю.
Вечером Кэндзи тоже стал орать, чтобы я молчала, а потом замахнулся. В испуге я отшатнулась. Кэндзи посмотрел на меня, как смотрят взрослые.
– Молчи, Миттян! Ты же обещала.
– Ничего я не обещала, – тихо возразила я.
Кэндзи ковырнул зубочисткой в зубах и погладил меня по щеке.
– Какая у тебя хорошенькая щечка! Гладкая!
Я насторожилась – на лице Кэндзи появилось выражение, которого я еще не видела. Неожиданно он спустил брюки и быстрым движением стянул белые трусы, из которых выскочил напрягшийся член. Я застыла на месте.
– Миттян! Раздевайся и ложись на кровать!
– Не буду!
– Молчи! Делай что говорят! Молчи! Молчи!
Кэндзи с угрожающим видом дунул в кулак. Я торопливо сняла розовый свитер, расстегнула крючки на синей юбке. Кэндзи, потирая член, наблюдал за тем, как я раздеваюсь. Хорошо хоть не бьет. Смирившись, я сняла трусики.
В десять лет о сексе у меня были весьма туманные представления. В нашем классе девчонки любили почесать языки на эту тему: что там у мальчиков, что у девочек и как это получается. Гадость какая! Я видела на фотографии, как женщина сосет член. Не может быть! Я никогда такого делать не буду. Стоило какой-то девчонке узнать что-нибудь новенькое, она принималась просвещать других. В классе я была отстающей по этой части и все время числилась в категории просвещаемых. Разве могла я представить, что со мной случится такое!
Я чувствовала, что Кэндзи стоит рядом, сбоку от кровати, и чтобы ничего не видеть, плотно закрыла глаза ладонями. Впившись в меня взглядом, Кэндзи бешено онанировал. Поняв, что бояться нечего – что он мне сделает, если только краешком глаза посмотрю? – я глянула сквозь пальцы и увидела… Огромный буро-лиловый член. Крепко сжимавшие его пальцы. Грязные ногти. Кэндзи издал громкий вопль и кончил, а я, чтобы сдержать рвущийся из груди крик, прижала руки ко рту.
Каждый раз, возвращаясь в обед в свою комнату, Кэндзи приказывал мне раздеться и занимался онанизмом. У меня не было сомнений в том, что грохот на заводе действовал на него возбуждающе. Я тоже, конечно, не без странностей, но Кэндзи на своей работе точно должен был мутировать. Чего хорошего можно было от него ожидать? Об этом я не стала говорить ни полицейским, ни психиатрам. Потому что прекрасно понимала: полиция тут же начнет расспрашивать меня о том, что у меня было с Кэндзи. Я догадывалась, что стоит мне рассказать про эти обеденные перерывы, как все перевозбудятся и начнут воображать гадости еще похлеще того, что происходило на самом деле. Мне это подсказывал инстинкт, хоть я и была еще ребенком.
Я со страхом ждала обеда. Боялась и грохота, и мутанта Кэндзи. Приходил взрослый парень, работяга, ел с аппетитом, говорил самые обычные вещи. Обращался со мной как с котенком, которого подобрал на улице, был ласковый – короче, нормальный парень. Но в конце перерыва обязательно заставлял меня раздеваться, таращился во все глаза и онанировал. А вечером превращался в Кэндзи-куна[6] из первой группы четвертого класса, где я училась.
Покончив со своим мерзким делом, он вытер о трусы испачканные руки и, ничуть не смущаясь, натянул рабочие штаны. Я была в шоке: какая же это грязь! Даже забыла, что надо одеться. Кэндзи работал этими руками, дотрагивался до станков у себя в цеху. Представив эту картину, я прямо-таки возненавидела Кэндзи вместе с его обеденными перерывами и грохотом, который раздавался из его цеха. Единственное спасение – если он больше не будет до меня дотрагиваться. Тут только я вспомнила, что голая, и стала лихорадочно одеваться, чтобы Кэндзи мне больше ничего не сделал. Но я зря боялась – перерыв заканчивался, ему надо было возвращаться в цех. Взяв поднос с пустой посудой, он обернулся.
– Сегодня работы много, на полдник ничего не принесу.
Зная, что умывальник и туалет находятся в общем коридоре, я быстро спросила:
– Дяденька, а можно в туалет?
Если он меня пустит в коридор, может, встречу там Ятабэ-сан. Однако Кэндзи одним махом разрушил мои надежды. Отодвинув треснувшую раздвижную перегородку, он достал из шкафа детский горшок – пластмассового утенка. В шкафу я успела заметить беспорядочно сваленную в кучу одежду и картонную коробку.
– Вот тебе.
– Я в нормальный туалет хочу.
– Молчи!
Кэндзи так уставился на меня, что я решила больше к нему не приставать. «Молчи!» звучало у него как предупреждение. Кэндзи оказался хитрым парнем. Я уже писала об этом. Но еще он был большой мастер по части того, как обращаться со мной. Как только я начинала плакать, он распускал руки, чтобы сломить волю к сопротивлению, а если я все-таки пыталась идти наперекор, переходил к словесным угрозам.
Перед тем как Кэндзи погасил свет и ушел, я заглянула в горшок. Показалось, что им уже пользовались, – не очень-то он был чистый. Мне стало не по себе. Если так, значит, до меня тут уже кто-то сидел? Значит, у Кэндзи такие порядки? Такие вот приемчики у него для детей, которых он крадет? Какой по счету его жертвой буду я? Что сделалось с детьми, сидевшими здесь до меня? Может, их он тоже называл Миттян? Я мучилась вопросами и сомнениями, которые стали множиться, как только я опять оказалась в полной темноте. Появились новые страхи, сковывавшие меня по рукам и ногам.
Шаги Кэндзи в коридоре стихли, и через несколько минут работа в цеху возобновилась. Все в комнате заходило ходуном. Теперь вместе с другими вещами подпрыгивал и горшок. Завернувшись в провонявшее по́том одеяло Кэндзи, я пролежала одна несколько часов, мучимая двойным страхом – что рано или поздно Кэндзи меня убьет и что в шкафу, в картонной коробке, у него что-то лежит. Этот день своей жизни я никогда не забуду.
Однако была у меня одна надежда, которая помогала бороться со страхом. Существование человека по имени Ятабэ-сан. Когда-нибудь Ятабэ-сан меня спасет. Я изо всех сил цеплялась за эту надежду, старательно ее подпитывала. Постепенно она росла и крепла. За год моего пребывания в плену у Кэндзи Ятабэ-сан превратился в моего кумира, даже скорее в объект веры в спасителя, который обязательно придет мне на помощь. Каждый вечер перед сном я молилась:
– Боженька! Ятабэ-сан! Спасите меня отсюда скорее! Верните домой! Я буду себя хорошо вести!
Но Ятабэ-сан все не приходил. По утрам я слышала скрип двери, когда он выходил из своей комнаты, его шаги по коридору, покашливание. Ятабэ-сан был только звуком. Но от этого моя вера в него только становилась сильнее.
Я постоянно прислушивалась, не идет ли Ятабэ-сан. Но даже когда шагов не было слышно (случались такие дни), все равно благодарила его, что он живет в том же здании, на том же этаже и дышит со мной одним воздухом. Я представляла, что в один прекрасный день он непременно найдет меня, ослабевшую, изможденную, обнимет, скажет «бедняжка», повернется к Кэндзи и набросится на него с кулаками. «Ты что с ребенком сделал?! Скотина!»
А потом Ятабэ-сан заплачет и будет корить себя и просить у меня прощения: «Я же все время рядом был. Как мог не заметить? Прости меня дурака! Прости!»
Воображаемый Ятабэ-сан был немного похож на отца одного мальчика из нашего класса. Точно помню, его звали Кубота. Отец работал на фабрике, где делали детали для электроники. Заболел диабетом, полуослеп и уволился. Он всегда сидел на скамейке в скверике, такой мрачный, щурясь читал газету и рассеянно курил. В нашем районе днем редко можно было встретить взрослого, поэтому, выходя на улицу, я искала глазами отца Куботы на его месте в углу сквера. Наши взгляды встречались. Он узнавал меня, но за все время ни разу и не улыбнулся, лишь пристально смотрел. Я всегда относилась к этому человеку с опаской, от его взгляда делалось не по себе. Вот почему мечта о том, что Ятабэ-сан придет и спасет меня, казалась мне такой сладостной. В плену у Кэндзи я только об этом и думала.
