Кит Маккарти - Мир, полный слез
– Нет, – после длительного размышления ответила она. – Не особенно.
Сорвин тоже прикрыл глаза и покачал головой.
– В ближайшее время мы получим результаты экспертизы, Фиона, – улыбнулась Беверли.
– Ну и что?
– И она докажет, что захороненный в поместье младенец – ваш.
Впервые за все это время Фиона выказала некоторое беспокойство. Голова ее опустилась, а глаза открылись, как у кукол, которых Беверли помнила из детства.
– Как это? Он же давно умер. Там остались одни только кости.
Сорвин ожил.
– А для этой экспертизы костей вполне достаточно, Фиона.
– Не может быть… – неуверенно произнесла она, однако ее знакомство с молекулярной биологией явно уступало познаниям в области законов о проституции.
Беверли и Сорвин мрачно закивали. Фиона переводила взгляд с одного на другого, потом снова закрыла глаза, затем опять уставилась на своих мучителей, словно проверяя впечатление. Сорвин, разглядев образовавшуюся в ее защите брешь, достал фомку и ввернул ее внутрь.
– Экспертиза докажет, что это ваш ребенок, после того как сравнит материал ДНК, полученный из его костей, с образцом, взятым у вас. Ну так что, Фиона?
Она не ответила, однако Сорвина уже не интересовал ее ответ.
– Ребенок был убит, Фиона.
Она продолжала думать.
– Вашего ребенка убили и похоронили в безымянной могиле. Поэтому вам лучше рассказать о том, что произошло с вашей дочерью. Лучше начать вспоминать, Фиона, потому что, если вы не убедите присяжных в том, что у вас была дочь и что она еще жива, боюсь, вы очень надолго попадете за решетку.
В комнате воцарилась тишина, растянувшаяся на несколько минут. Фиона Блум не сводила глаз со своих сцепленных рук, которые теперь лежали на пластиковой столешнице. Сорвин, нахмурившись, следил за выражением ее лица и прислушивался к ударам своего сердца; Беверли улыбалась, откинувшись на спинку стула.
Наконец Фиона Блум вскинула голову и взглянула на Сорвина.
– Хорошо, – промолвила она.
– Где Фетр?
Джексон заваривал чай – он всегда или пил чай, или заваривал его, или взирал на только что опустошенную кружку и раздумывал, не заварить ли его заново. Кружку он никогда не мыл, поэтому ее внутренность давно уже покрылась темным налетом танина.
– Она вышла.
– Когда?
– Час назад, а может, два.
Следующая фраза Джексона едва ли могла пригасить раздражение Сорвина:
– Она ушла с этим патологом, Эйнштейном.
– Айзенменгером? – с удивленным видом переспросил Сорвин.
– Да, с ним.
– А с чего это они вдруг ушли вместе? – Это был риторический вопрос, но Джексон не был знаком с принципами древнегреческой полемики.
– Не знаю.
Фетр всегда оказывалась на месте, когда она была ему нужна, а теперь она была ему необходима, чтобы задержать Грошонга, который внезапно превратился в подозреваемого номер один. Каковы бы ни были их личные отношения, он не мог допустить, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается, особенно сейчас, когда расследование вступило в решающую фазу.
Однако ему не пришлось что-либо предпринимать, потому что в этот момент Фетр вернулась.
– Рад, что вы снова с нами, констебль, – саркастически промолвил Сорвин, прежде чем она успела открыть рот.
– Простите, сэр, я… – несколько удивленно начала она.
– Я знаю, ты развлекалась с доктором Айзенменгером. А вот нам надо срочно найти Малькольма Грошонга.
– Грошонга? Зачем?
– Затем, что он – отец ребенка. Затем, что он разыскал в Лестере Фиону Блум и забрал у нее мальчика.
– Зачем?
– Одному Богу это известно, но теперь я хочу, чтобы это стало известно и мне.
Здесь были письма от друзей, от близких и дальних родственников – записки в одну строчку и целые фолианты интимных подробностей. И, читая их, Елена постепенно начала по крупицам восстанавливать прошлое. Судя по всему, это был лишь один из альбомов, в которые Нелл собирала адресованные ей письма. Самое раннее из обнаруженных Еленой писем было написано одиннадцать лет назад, самое позднее – восемь.
Восемь. Опять эта цифра.
Елена прервала чтение и задумалась: почему она стала такой слезливой? Неужели она все еще настолько нездорова, что эти воспоминания о прошлом, о родителях и о собственном детстве вызывают у нее такую сильную боль? Неужели она обречена вечно чувствовать себя сиротой и никогда мысленно не возвращаться в первые двадцать лет своей жизни?
Шум ветра, бушевавшего на улице, лишь подчеркивал царившую в комнате тишину; до Елены доносился тихий стук дождя в оконные стекла. В этом странном холодном месте ее дыхание стало громким и напряженным.
Наконец ее слезы высохли, и Елена вернулась к письмам.
То и дело в переписке попадались паузы, когда ее родители не писали по несколько месяцев, а один раз даже целый год. Обычно именно отец выплескивал на бумагу все мелочи, которые так скрепляют доверительную дружбу и укрепляют любовь. Эти лакуны заполнялись письмами от родителей Нелл, Элеоноры и других людей, которых Елена не знала; однако здесь не было ни одного письма от Хьюго, и чем дальше она перелистывала страницы, тем больше ее это удивляло. Она продолжала мысленно отмечать даты, чувствуя, что приближается к тому роковому моменту, который изменил всю ее жизнь, однако пока ничто не предвещало грядущую катастрофу, и Елена не могла понять, на что намекал ее отец в последних письмах.
Это только половина истории. Это все равно что искать преступника, читая лишь каждое второе предложение.
Елена задумалась, почему ей в голову пришла мысль о преступлении.
Чем ближе она подходила к интересовавшему ее моменту, тем более редкими становились письма, а потом она добралась до письма, которое уже начинала читать в присутствии Нелл. Она пробежала его заново, гадая, не пропустила ли чего-нибудь и не таится ли между слов какой-нибудь намек, который она не уловила в первый раз. Но ничего не обнаружила.
Айзенменгер проделал за день огромный путь и очень устал. Поэтому появление Грошонга в «лендровере» он воспринял как настоящее чудо.
– Подбросить? – Тот выглянул в открытое окно, перегнувшись через пассажирское сиденье. Улыбки на его лице не было, впрочем, Малькольм Грошонг редко утруждал себя изъявлением любезности. Так что у Айзенменгера не было повода отказываться от его предложения, хотя, забравшись в машину, он ощутил некоторую неловкость.
«…Совершенное тобой преступление настолько…»
Эта многозначительная и загадочная фраза то и дело всплывала в сознании Елены, пока она читала письма.
Она старалась не думать о том, что это может значить, и все же не могла избавиться от бесконечного количества вопросов и предположений, которые роились в ее голове.
Добравшись до интересовавшего ее письма, она быстро пробежала его глазами, пока вновь не наткнулась на эту таинственную фразу.
«…Совершенное тобой преступление настолько ужасно, что один лишь Господь сможет тебя простить, но это не значит, что мы перестанем тебя любить…»
Ее отец, юрист до мозга костей, всегда изъяснялся вежливо и учтиво, и даже в этом старом письме Елена различала его ясную, выверенную речь и словно бы ощущала на себе внимательный взгляд его карих глаз.
«Можно ли отделить грех от совершившего его грешника? Мы полагаем, что да, и я уповал на это на протяжении всей своей профессиональной жизни. В любом случае, ты слишком юна и было бы несправедливо взваливать всю вину лишь на твои плечи. Это общее несчастье, и ты в силу своего возраста должна рассматриваться как менее виновная сторона…»
Елена ощущала, с каким трудом ему давались эти слова, как он прибегал к своим профессиональным навыкам, чтобы справиться с потрясением, которое очевидно испытывал. Но чем было вызвано это потрясение?
«Ты просишь нас никому об этом не рассказывать, и конечно же, мы с должным уважением отнесемся к твоему желанию и не станем распространять эти сведения. Знают ли твои родители о том, что ты рассказала нам? Может быть, мне поговорить с твоим отцом и предложить ему свою помощь в этих исключительно печальных обстоятельствах…»
Что это за обстоятельства? Елена чувствовала, как ее охватывает бессильная ярость оттого, что она не может ухватить суть происшедшего, словно та была слишком жуткой, чтобы быть выраженной словами.
Впрочем, эта ярость сразу покинула ее, едва Елена перешла к заключительной части письма, посвященной бытовым делам и новостям о Джереми и о ней самой. Елена тогда болела ангиной (она помнила, как отвратительно себя чувствовала и как отвратительно вела себя с домашними), а Джереми…
Джереми учился в университете, но не слишком успешно. И обтекаемая лексика отца не могла скрыть его тревоги и разочарования. Елена вспомнила то время, которое было оттеснено на задний план ее памяти последующими событиями: разговоры о пьянстве, недостойном поведении и плохой успеваемости. Все это было совершенно непохоже на того Джереми, которого она знала.
