Эллен Датлоу - Лучшие страхи года
Я постарался не вдумываться в то, что увидел. Поскольку не было ни луны, ни звезд, то я в любом случае не смог бы разглядеть детали. Но двор был устлан телами. Многие — раздеты, все — навзничь. У кромки леса тела, подобно мешкам с песком, образовали небольшую стенку. Они были аккуратно сложены друг на друга, но были и заплутавшие. Например, труп Майкла я заметил всего в пяти футах от себя. А потом увидел Сару — на ногах и в полном изумлении. Тут я понял, что «Сердце и душа» больше не звучит. Было слышно, как под ногами Сары шуршит трава.
Я не мог говорить — даже порыва такого не было. Я побежал к Саре, обнял ее и повел в сторону дома, прочь от открытой двери террасы, прочь от Ричарда, который, шатаясь, вышел во двор, напевая «Сердце и душу». Он пел, что влюбился — «безумно».
Пруденс на дорожке не было, и я подумал, что это к лучшему — раз она у него, то это дает нам немного времени, и есть шанс, что я останусь в живых, и Сара тоже. Я тащил ее вдоль дорожки почти что волоком. Открыв машину, я втолкнул Сару на пассажирское сиденье, затем завел мотор и дал задний ход, чтобы развернуться. В свете фар — автомобиль еще был развернут к дому — я увидел Пруденс, она лежала на спине. Похоже, ее тело только что было прямо под передним бампером. Она дернулась, всего лишь раз. Я не мог оторвать глаз от ее груди: брызги веснушек, исчезающие в расщелинке.
Горная дорога была настолько разбита, что я не мог ехать быстро без риска сломать ось. Мы находились уже очень близко… очень близко к подножию горы, когда я услышал стук внутри багажника. Я нажал на акселератор и почувствовал, как сдвинулось что-то тяжелое. Сара смотрела вперед так спокойно, будто мы выехали на прогулку. Раздался еще один громкий удар, и крышка багажника откинулась. В зеркало заднего обзора ничего видно не было, кроме этой серебристой крышки. Я вел машину, едва объезжая валуны, подпрыгивая на ухабах, ругаясь каждый раз, когда передние колеса увязали в грязи, пока — совершенно невероятно — человек с вершины не уставился на меня сквозь ветровое стекло. Он стоял на четвереньках, словно прилипнув к капоту, руки и ноги были расставлены, лицо — в нескольких дюймах от стекла. Он больше не скрывал свою сущность: оголенные зубы измазаны в крови, летят брызги кровавой слюны, из ноздрей валит кровавая пена. Внезапно я почувствовал странное спокойствие. Остановил машину. Мы с Сарой вышли.
Человек с вершины снова надел маску. Одним грациозным движением он спрыгнул с капота. Я слышал, как хрустели камни под его ногами, пока он шел к Саре. Глядя на меня, он положил руку на ее правое плечо. И Сара полностью расслабилась — не знаю, как только не рухнула. Он схватил ее за волосы и, дернув, заставил склонить голову набок. Она подмигнула мне так, будто весь день ждала, чтобы с ней такое проделали.
Мог ли я двинуть хоть пальцем, чтобы его остановить? Нет. Его глаза не отрывались от моих, словно удерживая в ловушке. И вся моя жажда выжить, все желание, чтобы выжила Сара, просто утекли прочь — были высосаны из моих мыслей. Я потянулся к нагрудному карману, медленно вынул сигаретную пачку, взял сигарету, постучал ею о коробочку и закурил. Я стоял, курил и смотрел, как он вырывает кусок плоти из горла Сары этими своими дурацкими неровными зубами и, раззявив рот, ловит им поток, хлещущий из ее артерии. Я наблюдал за ним, а он — за мной. Ухмылялся ли он, пока пил? Да, безусловно, и я улыбался в ответ, улыбался и курил, курил так истово, что фильтр вспыхнул прежде, чем я наконец уронил сигарету и затоптал ее.
Оторвав взгляд от собственной ноги, вдавливавшей окурок в дорожную грязь, я поднял глаза — и увидел, что эти двое исчезли. Они с Сарой исчезли. Я посмотрел на вершину горы. Стоял и смотрел так около часа. Наконец я был свободен. Дрожа, я скользнул на водительское сиденье и покатил с горы вниз, в Долину гремучих змей. По небосводу расползался голубой свет.
Три дня я слушал радио. Индикатор на шкале застрял где-то между двумя станциями. Временами лучше было слышно одну, временами — другую. Я слушал новости, уроки Библии, органную музыку, псалмы… Когда обе станции слабели, до меня доносилась какая-то более мрачная волна: два голоса, дисгармоничная музыка, трясина помех. Последние дни всю еду я заказывал на дом. На полу сама собой скручивалась жирная вощеная бумага, валялись недоеденные сэндвичи, выдохшаяся содовая, пластиковые упаковки… Я целыми днями сидел в кожаном кресле. Даже спал там — часто просыпаясь, чтобы убедиться, что все окна закрыты на щеколды, что засовы на двери задвинуты. И, хотя я вовсе не был небрежен, провожая рассыльного, после его ухода я все равно каждый раз налегал на запертую дверь и дважды проверял замки. Я грыз ногти и курил — нашел завалявшуюся пачку в спальне. Марка была не моя — их кто-то забыл, чужие сигареты: какая-то женщина из тех, что я сюда приводил, оставила свои. Я думал о том, как можно было предотвратить случившееся, но я ничего не смог бы сделать. В каких-то мелочах я бы мог поступить по-другому — не тянуть так долго, прежде чем забрать Сару (и не посылать Пруденс одну). Но даже такие мелочи, казалось, были за пределами возможного — я не смог бы вести себя иначе. Моя собственная личность, мои собственные желания обретали в моем мозгу чудовищные контуры.
На третий день я вспомнил о книге, которую дал Саре, — небольшой сборник рассказов. Образ этой книги пролез ко мне в голову, абсолютно незваный. Я тут же попытался прогнать его — изо всех своих сил. Книга, должно быть, еще находилась в доме Ричарда. Я мог представить ее в любой комнате — в баре, рядом с прозрачной пустой бутылкой, в гостевой комнате на кушетке и так далее. Книга — и пустая комната вокруг нее. Мои мысли непрерывно возвращались к книге. Книга как объект. Книга как образ. Книга как литература: были ли рассказы связаны с событиями той ночи? Подчас, как только меня одолевал сон, эти истории начинали казаться несомненно пророческими — как же я, прочитавший этот сборник, не догадался, что происходит на вечеринке? Я покинул квартиру, чтобы отправиться за книгой. Крошечная часть моего сознания кричала, чтобы я этого не делал, указывая, что все, происходившее вокруг дома Ричарда, было безумием.
Я ехал в гору, постукивая по рулю, жуя незажженную сигарету, — и наконец миновал «кирпич» на подступах к владениям Ричарда. Только возьму книгу и уйду. Книга снова будет у меня. Высоко стоявшее в небе солнце светило ярко — ничего не случится, я только зайду в дом, заберу книгу и выйду, положу ее на пассажирское сиденье или, может, к себе на колени. Как только она у меня окажется, я снова смогу мыслить разумно, смогу вернуться к нормальной жизни.
Тела Пруденс на дорожке не было. Я вспомнил стену из трупов, которую сложил человек с вершины.
Я был рад, что беспорядок после вечеринки так и остался — бутылки, пепельницы, полные окурков, сдвинутые со своих мест вещи, недопитый виски и прочее. Если бы человек с вершины нашел время убрать дом — эта мысль могла свести меня с ума, — если бы дом был заперт, как случалось, когда Сара и Ричард куда-нибудь выезжали, я крайне встревожился бы. Здесь действительно была вечеринка. Человек с вершины действительно приходил. Коснувшись книги, я уже знал, что пришел вовсе не за ней, и явился не по своей воле.
Вершина на фоне ослепительного сияния выглядела черным острием. Я начал карабкаться к ней. В своей темной одежде я страшно потел. Если бы кто-то стоял у входа в дом Ричарда, смог бы он вообще меня разглядеть? Только блеск венчавших гору валунов. Я нашел расселину, которая, как я уже знал, была домом человека с вершины. «Я живу в вершине», — сказал он.
Я уселся на краю. Зазубренный полумесяц, зиявший в склоне горы, словно лунное серебро выжгло здесь свой отпечаток. Наклонившись вперед, я почувствовал дуновение влажного воздуха — будто выдох. Воняло аммиаком и пылью. Я курил, пока сигарета полностью не сгорела и пока свет тем самым не покинул меня. Совершенно не хотелось здесь находиться, но я понял, что уйти отсюда невозможно.
(перевод М. Никоновой)Саймон Бествик
ЛАЗЫ
Отдаленная капель и тихий детский плач не могут разрушить царящую здесь тишину.
Луч фонаря выхватывает из тьмы кирпичную кладку, ей почти двести лет, но держится она крепко.
Кирпичи ручной работы, добротное качество девятнадцатого столетия. Редкостная удача.
Осадок цвета охры застыл вдоль кромки канала. Пронизывающий холод и сырость. Черная-черная вода.
Тело Джин тесно прижимается к моему в маленькой лодке. Мы хорошо укутались. Слава богу, мы одеты по-зимнему — здесь, внизу, очень холодно. Снова везение. И все-таки я чувствую ее тепло, и во мне что-то шевелится: в первый раз с тех пор, как знаю ее, я думаю о ней как мужчина о женщине. О том, какова она обнаженная, и меня тошнит от самого себя.
Думает ли она обо мне как о мужчине?
