Уильям Айриш - Вальс в темноту
РИЧАРД ФРЭЗЕР,
врач
Часы приема: до 1 часа дня
Часы на колокольне какой-то находившейся неподалеку церквушки отбили полчаса. Половина одиннадцатого.
Вдруг сзади на его поникшие плечи опустились две мягкие белые ручки, нежно, но настойчиво сдавив их, а через секунду и сама она вынырнула из-за его спины и возникла перед ним, отрезая ему путь к дому.
— Лу! Лу, дорогой! Что же это такое? Как ты сюда попал? О чем ты думаешь… Я только что обнаружила, что дверь открыта. Посмотрела — в постели тебя нет. Я побежала по улице… И к счастью, увидела тебя здесь, в квартале от дома… Лу, как ты мог так со мной поступить, как же ты меня напугал…
Где-то совсем близко с опозданием открылась дверь, но ее лицо, маячившее у него перед носом, заслоняло от него весь окружающий мир.
— Да? — послышался женский голос. — Чего вы хотели?
Она едва шевельнула головой, повернув ее меньше, чем на дюйм, и ответила:
— Нет, ничего. Мы ошиблись.
Дверь резко захлопнулась. Дверь, ведущая в жизнь.
— Там, — простонал он. — Там, наверху. Мне там помогут.
— Не там, а здесь, — с очаровательной улыбкой возразила она. — Здесь, перед тобой — единственная, которая может тебе помочь.
Он сделал шаг в сторону, чтобы дверь хотя бы была у него перед глазами, раз уж добраться до нее он все равно был не в состоянии.
Она передвинулась в том же направлении и снова встала перед ним.
Тогда он сделал нетвердый шаг в обратную сторону. Она вернулась туда же и по-прежнему стояла у него на пути.
Они словно кружились в вальсе, медленном и леденящем душу танце смерти.
— Наверх, — взмолился он. — Пусти меня наверх. К этой двери. Сжалься надо мной.
Ее голос — он так и сочился медом — выражал живейшее сострадание.
— Пойдем домой, любовь моя. Бедняжка мой. Дорогой мой муженек.
И глаза тоже. И руки, так нежно касавшиеся его, что он их едва чувствовал.
— Пощади, — рыдал он. — Остановись, хватит. Дай мне этот последний шанс…
— Ты думаешь, я способна причинить тебе страдания? Ты доверяешь постороннему больше, чем мне? Ты что, уже вовсе не веришь в мою любовь? Ты в ней так сильно сомневаешься?
Он смущенно покачал головой. Когда иссякают силы телесные, сила ума тоже меркнет. Черное становится белым, белое — черным, а правдой последнее, что слышали уши.
— Ты меня любишь, Бонни? Правда, любишь? Несмотря ни на что?
— Ты еще об этом спрашиваешь? — Их губы слились, прямо на улице, средь бела дня. Никогда она еще не целовала его с такой нежностью, с таким самозабвением. — Спроси лучше свое сердце, — прошептала она. — Спроси свое сердце.
— Мне такие ужасные мысли приходили в голову. Должно быть, дурной сон привиделся. Но он мне казался явью. Я думал, что ты хочешь от меня избавиться.
— Ты решил, что это я… послужила причиной твоей болезни? — Блефовать — так до последнего. Она сделала шаг в сторону, тот самый, желанный шаг. — Вот мои объятия. Вон дверь — там, наверху. Ступай куда тебе больше нравится.
Он шагнул к ней, туда, где она теперь стояла. Его голова покорно упала ей на грудь.
— Я так устал, Бонни. Отведи меня домой.
От ее дыхания волосы на его голове чуть шевельнулись.
— Бонни отведет тебя домой.
Она свела его вниз со ступеньки, той единственной ступеньки на пути к спасению, на которую ему удалось взобраться.
Шедшие по дальней и ближней сторонам тротуара любопытные прохожие замедляли шаг, чтобы понаблюдать за трогательной сценой, имевшей неведомую им предысторию.
Когда же они повернули в нужную им сторону, эти зеваки, потеряв к ним интерес, возобновили прерванный путь.
Но она окликнула одного из них, пока тот еще не успел далеко отойти.
— Сэр! Помогите нам остановить экипаж! Моему мужу нездоровится, нам нужно поскорее добраться домой.
Она бы и камень разжалобила. Прохожий чуть приподнял шляпу и кинулся исполнять ее просьбу. Через минуту из-за угла выкатил экипаж, на подножке которого стоял ее эмиссар.
Соскочив вниз, он помог ей, поддержав Дюрана с одной стороны, в то время как она, несмотря на свое миниатюрное телосложение, служила ему опорой с другой. Таким образом они неторопливо подвели его к экипажу и усадили на скамью; для этого помощнику пришлось подняться, а потом спуститься с противоположной стороны экипажа.
Она же, опустившись на сиденье рядом с Дюраном, с трепетной благодарностью провела рукой по голове прохожего, словно посвящала в рыцари:
— Благодарю вас, сэр. Огромное вам спасибо. Не знаю, что бы я без вас делала.
— На моем месте всякий бы вам помог, мадам. — Он устремил на нее взгляд, полный сострадания. — Да хранит Господь вас обоих.
— Я буду молиться, — смиренно ответила она, когда экипаж тронулся с места.
А позади, на ступеньках лестницы, у которой они встретились, стоял человек с черным чемоданчиком в руке и провожал их недоуменным взглядом. Пожав плечами, он продолжил восхождение, уже держа наготове ключ от входной двери.
В экипаже, во время недолгого пути к дому, она представляла из себя само милосердие.
— Опусти голову. Положи ее ко мне на колени, дорогой. Так тебе будет легче.
Не прошло и минуты, как экипаж стоял у их дома. Он спустился вниз с Голгофы, все его страдания оказались напрасны. Но сожаления он не испытывал, так одурманил его призрак ее любви.
На этот раз ей помог извозчик. А потом она оставила Дюрана у калитки на его попечении.
— Подожди минутку, дорогой, я схожу за деньгами, чтобы с ним расплатиться, подержись пока за столб. Я не взяла с собой кошелек, я так за тебя испугалась.
Она вбежала в дом, оставив дверь за собой открытой (и во время этого краткого ее отсутствия он тосковал по ней, действительно тосковал), а вернувшись, тоже бегом, расплатилась с извозчиком и взяла Дюрана под свою единоличную опеку.
На крыльце солнце проводило их последней ослепительной вспышкой, и они вошли в дом. Взмахом руки она закрыла за ними дверь. В последний раз? Навсегда?
По полутемному коридору, мимо рогатой вешалки, к подножию лестницы. Каждый дюйм этого пути был окроплен его потом и кровью.
Но его любовь держала его в объятиях, и ему было все равно. А может, уже и смерть положила ему на плечо костлявую руку; с приближением смерти все переживания тоже иногда исчезают.
Шаг за шагом вверх по лестнице. Можно было только восхищаться ее силой, желанием помочь ему.
На верхней площадке, перед последним поворотом, он, задыхаясь, произнес:
— Остановись на минутку.
— Что такое?
— Дай мне еще раз посмотреть на нашу гостиную. Может, я ее никогда больше не увижу. Я хочу с ней попрощаться. — Он нетвердой рукой махнул через перила. — Видишь, вот за этим столом мы так часто сидели по вечерам. Видишь, вот лампа… Я всегда знал — когда еще был молодым и неженатым — что эта лампа будет светить на хорошенькое личико моей жены, сидящей напротив. Так оно и было, Бонни, она светила на твое лицо, и я ей за это благодарен. Неужели я никогда больше не порадуюсь ее свету? — Он провел пальцами по пустому пространству, повторяя очертания лампы. — Гаснет свет домашней лампы, гаснет свет любви. Для меня он никогда уже больше не зажжется. Прощай…
— Пошли, — прошептала она.
Спальня распахнула им двери, будто склеп, принимающий мертвеца.
Усадив его на постель, она опустила его голову на подушку. Вслед за тем положила на кровать его ноги, сняла туфли, сняла пиджак. Потом медленно, словно саваном, накрыла его одеялом.
— Тебе удобно, Лу? Постель мягкая? — Она положила ему руку на лоб. — Эта твоя дурацкая выходка отняла у тебя все силы.
Он не отрывал от нее странного, млеющего взгляда. Такой взгляд бывает у раненой собаки, которая просит облегчить ее страдания.
Она отвела глаза в сторону, но затем их, словно магнитом, опять притянуло к нему.
— Дорогой мой, почему ты так глядишь на меня? Что ты хочешь сказать?
Он движением пальца попросил ее наклониться к нему поближе.
Она склонила голову набок, чтобы лучше слышать.
Он провел слабеющей рукой по ее челке, по светлым шелковистым завиткам, окаймлявшим ее гладкий, прохладный лоб.
Затем, словно на гребне нахлынувшей волны, приподнялся на локте.
— Я люблю тебя, Бонни, — ожесточенно прошептал он. — Другой любви у меня в жизни не было. С самого ее начала и до конца, с первого до последнего дыхания. Она никогда не кончится. Никогда, слышишь, Бонни? Никогда. Я умру, но любовь моя не умрет.
Ее голова медленно, неуверенно, еще ближе наклонилась к нему, словно она ступала на новый путь, двигалась навстречу неизведанным ощущениям. С ней что-то произошло, что-то происходило; он никогда раньше не видел в ее лице такой нежности. Словно другой, заново рожденный лик проступал сквозь маску, за которой он так долго скрывался; ее истинный лик, который она никогда не показывала. Лик души, который превратности жизни изменили до неузнаваемости.
