Жан-Кристоф Гранже - Мизерере
— Ты мне уже говорил. Не нервничай.
— Тот, что меня ударил, произнес одно слово. Кажется, по-немецки. «Gefangen» или «gefenden». Узнайте, что это может значить…
— О'кей. Все сделаю. Успокойся.
— Я вполне спокоен. Они ввели мне успокоительное… Видели их маски?
Касдан не ответил. Сверкающие серебряные личины, грозные, трагические. Он попытался прогнать этот образ.
— Дети-боги… — прошептал молодой полицейский. — Это дети-боги…
Он закрыл глаза. Армянин взял его за руку. В глубине души он молился. Бог армян, столько раз забывавший их, не оставь сегодня этого молодого одара. Неармянина, у которого вся жизнь впереди.
— Касдан.
— Да?
— Расскажите о вашей жене.
Бывший полицейский побледнел, но все-таки вымученно улыбнулся:
— Хочешь поиграть в мелодраму?
— Моей ноге это пойдет на пользу.
— Что тебе рассказать?
— Она ведь умерла?
Касдан перевел дыхание. Поднял глаза и окинул взглядом смотровую. Другие столы, напоминавшие о морге. Стоявшие в беспорядке приборы. Слепящий свет. Здесь все казалось изношенным, разъеденным беспрерывной битвой с болезнью и смертью.
— Касдан…
— Что?
— Я про вашу жену. Меня сейчас увезут в операционную.
Армянин стиснул челюсти. У него кружилась голова. Самое неподходящее время, чтобы говорить о Нарине. Но он догадывался, чего добивался Волокин. Признания. Тихой колыбельной. Чего-нибудь, способного его умиротворить и смягчить недавний кошмар.
— Жена умерла в две тысячи первом, — произнес он наконец. — Рак с метастазами. Обычное дело.
— Вы переживали?
— Конечно. Но после ее смерти я стал сильнее и трезвее смотрю на вещи. Живя среди насилия, я в конце концов почувствовал себя непобедимым, понимаешь? Когда умерла Нарине, больше всего меня поразило не насильственное вторжение смерти в жизнь. Наоборот. Я понял, насколько жизнь близка к смерти и как она скоротечна. Жизнь — лишь отсрочка в океане небытия. Смерть Нарине стала для меня окриком, напомнившим об общем порядке. Все мы понемногу умираем…
Касдан взглянул на Волокина. Тот спал. Армянин закусил губу. К чему было лгать? Чего ради он похвалялся, разыгрывая из себя дешевого философа, перед мальчишкой, который только и просил его проявить искренность?
В шестьдесят три года он по-прежнему не мог заставить себя произнести некоторые слова.
Он говорил не о Нарине, а о ее смерти. Даже хуже: он говорил о смерти вообще. Будь он искренним, он бы сказал ему совсем о другом. О том, что и по сей день ему случалось звать жену из другой комнаты. Что стоило ему забыться, как она возникала в его сознании. «Нужно будет сказать Нарине… Не забыть позвонить Нарине…»
Он казался себе спринтером, который только что пересек финишную прямую, но продолжает двигаться по инерции. Бежит и тащит за собой свою прежнюю жизнь, свои былые ценности, привычные чувства. А потом вдруг натыкается на настоящее, на его пустоту — и его словно отбрасывает назад, чтобы он вновь и вновь пересекал финишную прямую. Чтобы наконец вбил себе в голову: Нарине мертва. Мертва и забыта. Гонка окончена.
Вот что надо было сказать парнишке.
Сказать, что каждый день он представляет себе очередную сцену, припоминает очередную деталь. Каждый предмет, каждая мелочь занимают свое место в его памяти, и рождаются чувства, окрашивая всю картину, но вдруг основной сюжет исчезает. Нарине не стало. И вся сцена рассыпается, как неудачная декорация, а он застывает в недоверчивом оцепенении.
А еще признаться, что иногда бывает наоборот. Что-то в настоящем возвращает Нарине к жизни, словно волна вновь накатывает на берег. Он ощущает ее подле себя, живущей внутри его собственного существования. В повседневности. В отзвуках мысли. В привычках. Все это еще принадлежит Нарине. То, что должно было умереть вместе с ней, но пережило ее. И в определенном смысле благодаря всему этому она сама продолжает жить. Телесериал. Друзья, которых она терпеть не могла. Мир Нарине все еще жил. И она вместе с ним.
И прежде всего надо было сказать, что он ждал этой смерти. А чего еще можно ждать, если организм в пятьдесят семь лет полностью поражен раком? Если женщина превратилась в плантацию метастаз? Но он оказался не готов к зияющему провалу, который оставила после себя ее смерть. К его глубине. Его ширине. День за днем он измерял этот провал, сталкиваясь с продолжающейся жизнью. Он уже давно разлюбил Нарине. И даже не помнил, когда умерла его любовь к ней. Тем более не помнил, когда она началась. Вот уже много лет Нарине была для него лишь источником раздражения, отрицательным зарядом. Их отношения давно превратились в череду бурь и затиший, обмен отравленными стрелами, к которым оба в конце концов стали нечувствительными.
Умер его закадычный враг. И именно потому, что ее не стало, он открыл для себя другую, более глубокую истину. Нарине существовала за пределами его сознания. Уже давно она не участвовала в его внешней жизни. Но существовала где-то в ином месте. Там, куда он не заглядывал. За кулисами его собственной жизни. Жизни, в которой все решается, готовится, зреет. Месте, где все происходит само по себе, беспричинно, и о котором не задумываешься…
И тогда он осознал размеры катастрофы. Теперь, когда театр военных действий опустел, он понял, что проиграл сражение. Бесповоротно. Нет, Нарине не жила в нем, он сам умер вместе с ней, утратив всякую связь с действительностью и всякий смысл жизни.
Его размышления прервал звонок мобильного.
Но звонили не ему. Касдан почувствовал, что горько плачет. Прислушался. Звонок доносился из куртки Волокина, брошенной на другую каталку.
Он схватил мобильный, вгляделся в экран — понятно, что номер был ему незнаком. Не отвечая, он вынес телефон из комнаты.
Кто мог звонить парнишке в шесть часов утра?
58
Касдан поднялся по коридору под неодобрительными взглядами медсестер. В больнице запрещено пользоваться мобильными. Он толкнул вращающуюся дверь и оказался перед лифтами.
— Алло?
— Это Даламбро.
— Я Касдан, — сказал он, вытирая ладонью глаза. — В чем дело?
— А где Волокин?
— Он не может подойти. Я тебя слушаю.
Короткая пауза. Собеседник не ожидал, что придется говорить с Касданом.
— О'кей, — решился он. — Мне так и не удалось уснуть. Так что я покопался в вашей истории о чилийской секте.
Касдан подумал, что среди этого безумия им еще повезло. Остались люди, подобные Даламбро или Арно, которые мгновенно подхватывают сыскную лихорадку. И даже рождественские праздники им не помеха.
— Ты что-то нарыл?
— Думаю, да. Но это не секта, а автономная территория.
— Что?
— Звучит дико, но это чистая правда. В восемьдесят шестом году французское правительство предоставило территорию некоммерческому фонду «Асунсьон». Полное название — «Sociedad Asuncion benefactora у educational».[30] Вроде бы был заключен франко-чилийский договор о переселении этой группы. Но заметь: я не говорю об обычном частном владении. Это настоящая страна внутри Гексагона.[31] Ни французская, ни чилийская.
— Такое возможно?
— Все возможно. Есть и другие примеры. То, что называют «карликовыми государствами». Иными словами, это суверенная территория, где французские законы не действуют. Точное число жителей неизвестно, равно как и топография местности и построек. Мы не знаем и сколько у этой «нации» самолетов и вертолетов. Но у них есть собственное воздушное пространство. Перелеты через «Асунсьон» запрещены.
Его мозг лихорадочно заработал. Особый статус «Асунсьона» объяснял некоторые тайны. Например, исчезновение трех коллег Вильгельма Гетца. Рейнальдо Гуттьереса, Томаса Ван Эка, Альфонсо Ариаса. Людей, которые не находились во Франции, хотя никогда не покидали ее территорию. Их поглотило государство внутри государства.
Касдану вспомнились слова Волокина о трех чилийцах: «Они словно сквозь землю провалились». Двумя днями раньше патологоанатом Рикардо Мендес сказал нечто подобное о протезе Вильгельма Гетца, происхождение которого ему не удалось установить. Гетцу сделали операцию на бедре именно там, где нашли убежище трое палачей.
— Кто руководит общиной?
— Понятия не имею. Французское правительство не знает, что там творится. По-моему, оно и не хочет ничего знать. Эта группа у них словно кость в горле, сечешь?
— А имени кого-нибудь из их руководства у тебя нет? Министра? Генерального секретаря?
— Есть. Погоди… У них там что-то вроде Центрального комитета. — Касдан услышал шорох бумаги. Даламбро сделал выписки. — Вот. Человека, который всем заправляет, зовут Бруно Хартманн.
— Ты хотел сказать, Ханс Вернер Хартманн?
— Нет, у меня записано Бруно Хартманн.
