Анри Шарьер - Ва-банк
– Обвиняемый, у вас есть вопросы к свидетелю?
– Да, мсье председатель.
Я посмотрел прямо на Гольдштейна:
– Гольдштейн, повернитесь ко мне, посмотрите мне в лицо. Что это за мотив, который заставляет вас врать и возводить на меня напраслину? Какое преступление, известное Мэйзо, вы отрабатываете, выдвигая против меня эти лживые обвинения?
Негодяй посмотрел мне в глаза, весь дрожа, но все-таки внятно произнес:
– Я говорю правду.
Жаль, что я не мог тогда убить этого мерзавца! Я повернулся к суду:
– Господа судьи! Господа присяжные! Прокурор утверждает, что я находчив, умен и хитер, но показания свидетеля говорят об обратном. В свете его заявлений я выгляжу полным идиотом, что и собираюсь вам доказать. Если ты признаешься кому-то в том, что совершил тягчайшее преступление, скажем только что убил его друга, и если ты умный человек, то такое признание можно сделать только тому, кого ты хорошо знаешь. И нужно быть круглым идиотом, чтобы признаться в содеянном незнакомому человеку. А Гольдштейн мне незнаком. – И, повернувшись к Гольдштейну, я продолжаю: – Пожалуйста, Гольдштейн, назовите кого-то в Париже или во Франции, кто может сказать, что он хотя бы раз видел нас с вами за беседой.
– Я не знаю никого, кто бы это засвидетельствовал.
– Правильно. Назовите, пожалуйста, хотя бы один ресторан, бар или бистро на Монмартре, в Париже, в целой Франции, где мы ели или пили хотя бы однажды.
– Я никогда не ел и не пил с вами.
– Очень хорошо. Вы говорите, что, когда встретили меня первый раз той злополучной ночью, со мной были еще двое. Кто они такие?
– Я их не знаю.
– И я не знаю, между прочим. Скажите, только быстро и не раздумывая, куда я вас просил прийти с ответом, когда давал вам поручение сходить в больницу, и называли ли вы то место тем, кто вас сопровождал? Если нет, то почему?
Ответа нет.
– Отвечайте, Гольдштейн. Почему вы не отвечаете?
– Я не знал, где вас искать.
Мэтр Раймон Юбер:
– Значит, мой клиент посылает вас с очень важным поручением – узнать, в каком состоянии находится Ролан Легран, – и вы не знаете, куда вам идти с ответом? Это так же смешно, как и неправдоподобно.
«Да, Папи, это было совершенно неправдоподобно; и тем более прискорбно, что все обвинение позволялось строить на последовательных и с каждым разом все более отягчающих мою вину показаниях этого несчастного подонка, к тому же совсем не умного и не способного, даже при всей натасканности в полиции, быстро отвечать на вопросы».
Председатель суда:
– Шарьер, полиция утверждает, что вы убили Леграна, потому что он называл вас осведомителем. Что вы можете сказать на это?
– Я шесть раз имел дело с полицией, и каждый раз меня освобождали за отсутствием улик или состава преступления. И только однажды меня осудили на четыре месяца условно. Никогда меня не арестовывали вдвоем с кем-нибудь, и никогда никого не арестовывали из-за меня. Вряд ли можно предположить, что, будучи в руках полиции, я молчу, а когда оказываюсь на свободе, доношу на своих друзей.
– Инспектор полиции утверждает, что вы ходите у него в осведомителях. Попросите войти инспектора Мазилье.
– Я заявляю, что Шарьер был моим осведомителем и помог мне арестовать многих весьма опасных лиц. Об этом были разговоры на Монмартре. Что касается дела Леграна, то мне о нем ничего не известно.
– Что вы на это скажете, Шарьер?
– По совету моего адвоката мэтра Беффе, который сказал мне, что инспектор знает правду об убийстве Леграна, я заявил его в качестве свидетеля. Но теперь я вижу, что мы вместе с моим защитником угодили в страшную ловушку. Когда инспектор Мазилье предложил свои услуги мэтру Беффе, он утверждал, что знает все по делу об убийстве. Мой защитник ему поверил, так же как и я. Мы полагали, что либо он честный полицейский, либо между ним и Мэйзо существует какое-то соперничество, что побуждает его дать показания о преступлении. А теперь, как вы видите сами, этот полицейский говорит, что ничего не знает о драме.
Зато стало совершенно очевидно, что показания инспектора предоставили наконец мотив, столь необходимый моему предполагаемому преступлению, – мотива как раз явно не хватало. В самом деле, заявление полицейского, словно манна с небес, упало на здание обвинения и спасло его от разрушения. Кроме того, оно придало обвинительному заключению некоторое основание, без которого оно бы непременно рассыпалось.
Не было никаких сомнений, что без помощи Мазилье обвинительное заключение развалилось бы на части, несмотря на все усилия инспектора Мэйзо. Маневр казался настолько очевидным, что приходилось удивляться, как еще обвинение может за него цепляться.
Я продолжал сражаться:
– Господа судьи, господа присяжные, окажись я на самом деле доносчиком полиции, получилось бы одно из двух: или я вовсе не убивал бы Леграна за то, что он назвал меня стукачом, ибо человек, павший так низко, проглатывает подобные оскорбления не моргнув глазом, или если бы, придя в ярость, я стрелял в Леграна, то будьте уверены, что тогда полиция сыграла бы свою игру: она воздержалась бы от столь яростного и неуклюжего преследования стукача, потому что я был бы ей весьма полезен. Более того, полиция закрыла бы глаза, представив все это дело как сведение счетов между двумя шишкобоями из известного мира, даже пошла бы на трюк, выставив меня обороняющейся стороной в пределах допустимой самозащиты. Можно привести множество примеров такого рода, но, к счастью, это не мой случай. Мсье председатель, могу я задать вопрос свидетелю?
– Да.
Зная, к чему я клоню, мэтр Раймон Юбер обратился к суду с просьбой освободить инспектора Мазилье от необходимости соблюдения профессиональной тайны, без чего он не мог бы мне отвечать.
Председатель:
– Суд силой своей дискреционной власти[33] освобождает инспектора Мазилье от соблюдения профессиональной тайны и просит его в интересах истины и правосудия ответить на вопрос, который собирается задать ему обвиняемый.
– Мазилье, назовите, пожалуйста, хотя бы одного человека во Франции, в ее колониях или за границей, которого вы арестовали по моей наводке.
– Я не могу отвечать.
– Вы лжец, инспектор! Вы не можете отвечать, потому что такого никогда не было!
– Шарьер, будьте сдержанны в выражениях, – сказал мне председатель суда.
– Мсье председатель, я защищаю здесь две вещи – мою жизнь и мою честь.
Но инцидент не получил дальнейшего развития. Мазилье удалился.
И пошли-поехали другие свидетели! Одежонка на всех из одного куска ткани, скроена и сшита по одной мерке и одному фасону в ателье «Фараоны и компания» по адресу: Париж, набережная Орфевр, 36, криминальная полиция, тысяча девятьсот тридцатый год. Хочется надеяться, что с тех пор там все изменилось. Надеяться надейся, да не очень-то доверяй.
«А твое последнее объяснение, Папи, последнее и самое логичное? Разве ты его не помнишь?» – «Помню ли я его? Я его, как сейчас, слышу»:
– Мсье, будьте ко мне справедливы и выслушайте меня: Легран получил только одну пулю, в него стреляли всего один раз. Он остался жив, стоял на ногах, и ему дали возможность сесть в такси. Следовательно, стрелявший человек не хотел его убивать, иначе он сделал бы четыре, пять, шесть выстрелов из пистолета, как это принято в той среде. На Монмартре каждый об этом знает. Так или нет?
Итак, предположим, что это был я и что я в этом сознаюсь и говорю: «Мсье, этот человек, мотивируя тем-то и тем-то, справедливо или нет, затеял со мной ссору и обвинил меня в том-то. Во время ссоры он опустил руку в карман, и, поскольку я знаю, в какой среде мы общаемся, я испугался и в целях самозащиты выстрелил один раз». Если я вам так заявлю, то одновременно дам в руки доказательство, что я не хотел убивать и отпустил его живым на такси. Тогда в заключение я скажу: «Поскольку инспектор утверждает, что я очень полезен полиции, то прошу вас принять то, что я вам только что сказал, за чистую правду, как мое признание, и впредь трактовать это дело как нанесение огнестрельного ранения, повлекшего за собой смерть, то есть как дело о непреднамеренном убийстве».
Суд слушал меня в полной тишине и, по-моему, начал задумываться. Я продолжал:
– Десять раз, сто раз мэтр Юбер и мэтр Беффе задавали мне вопрос: «Это вы стреляли? Если да, то скажите. Вам дадут от силы лет пять, а то и меньше. Вас не могут приговорить к большому сроку. При аресте вам было двадцать три, и вы выйдете на свободу еще очень молодым».
Но, господа судьи, господа присяжные заседатели, я не могу идти этим путем, даже спасаясь от гильотины или каторги, потому что я невиновен и являюсь жертвой полицейской махинации.
В залитом солнцем зале суда мне была предоставлена возможность полностью объясниться. «Что ни говори, Папи, все шло слишком хорошо, просто прекрасно. Ты чувствовал, как забеспокоился суд, и победа была возможна. Бедный самонадеянный ребенок, ты просто не отдавал себе отчета, что это „хорошо“ не может продолжаться вечно».
