Ларс Кеплер - Гипнотизер
Я не представлял себе, как мы поднимемся в ее квартиру. Помню, как стоял в лифте и лизал ее лицо, чувствуя вкус соли, губной помады и пудры, ловя мелькание своего собственного пьяного лица в туманном зеркале лифта.
Майя остановилась в прихожей, сбросила курточку на пол и скинула туфли. Она потянула меня к кровати, помогла раздеться и сняла с себя платье и белые трусики.
— Пошли, — прошептала она. — Я хочу почувствовать тебя в себе.
Я тяжело навалился на нее и почувствовал, какая она влажная, я утонул в теплом, меня крепко сжали, обняли. Майя стонала мне в ухо, положив руки мне на спину и мягко двигая бедрами.
Мы занимались любовью небрежно и по-пьяному. Я все больше становился себе чужим, все больше ощущал свое одиночество и немоту. Приближаясь к оргазму, я подумал, что должен бежать отсюда, но вместо этого сдался судорожной быстрой разрядке. Майя часто дышала. Я еще полежал, задыхаясь и слабея, и скатился с нее. Сердце тяжело колотилось. Губы Майи разошлись в странной улыбке, от которой мне стало нехорошо.
Мне было дурно, я не соображал, что произошло и что я здесь делаю.
Я сел рядом с ней в постели.
— Что такое? — спросила она и погладила мне спину.
Я стряхнул ее руку и коротко сказал:
— Перестань.
Сердце заныло от беспокойства.
— Эрик? Я думала…
У Майи был печальный голос. Я почувствовал, что не могу ее видеть, злюсь на нее. Конечно, то, что произошло, было моей ошибкой. Но этого бы не случилось, не будь она такой настырной.
— Мы просто устали и пьяные, — прошептала она.
— Мне пора, — сдавленно сказал я, забрал свою одежду и, пошатываясь, ушел в ванную. Она была маленькой, заполненной кремами, щетками, полотенцами. На крючках висели мохнатый халат и розовая бритва на мягком толстом шнурке. Мне не хватило духу взглянуть на себя в висевшее над раковиной зеркало; я вымылся голубым мылом в виде розочки и, дрожа, оделся, то и дело стукаясь локтями о стену.
Когда я вышел, Майя стояла и ждала. Она завернулась в простыню и казалась юной и встревоженной.
— Ты на меня сердишься? — У Майи задрожали губы, словно она сейчас заплачет.
— Я сержусь на себя. Я не должен был, не должен…
— Но я хотела этого, Эрик. Я люблю тебя, неужели ты не замечаешь?
Она попыталась улыбнуться мне, но ее глаза наполнились слезами.
— Не обращайся со мной, как с обноском, — прошептала она и протянула руку, чтобы дотронуться до меня.
Я отшатнулся и сказал, что это была ошибка — сказал резче, чем хотел.
Майя кивнула и опустила глаза. На лбу легли горестные морщины. Я не стал прощаться — просто вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.
Всю дорогу до Каролинской больницы я прошел пешком. Может быть, я сумею убедить Симоне в том, что мне пришлось заночевать в своем кабинете в одиночку.
Утром я взял такси и от Каролинской больницы поехал домой в Ерфелле. Все тело ныло, мутило от выпитого алкоголя, тошнило от всех сказанных мною глупостей. Не может быть, чтобы я изменил Симоне, это неправда. Неправда. Майя красивая и веселая, но она мне совсем не интересна. Черт возьми, как я мог позволить лестью заманить себя в ее постель?
Я не знал, как рассказать обо всем этом Симоне, но рассказать было необходимо. Я сделал ошибку, все люди ошибаются, но ведь можно простить друг друга, если поговорить, объяснить.
Я подумал, что никогда не смог бы потерять Симоне. Мне было бы больно, если бы она изменила мне, но я бы простил ее, я бы никогда не оставил ее из-за этого.
Когда я вошел, Симоне стояла на кухне и наливала кофе в чашку. На ней был старенький бледно-розовый шелковый халат. Мы купили его в Китае, когда Беньямину был всего годик и они поехали со мной на конференцию.
— Хочешь? — спросила она.
— Хочу. Спасибо.
— Эрик, мне так стыдно, что я забыла про твой день рождения.
— Я ночевал в больнице, — объяснил я и подумал, что она, конечно, расслышала ложь в моем голосе.
Ее светло-рыжие волосы падали вдоль щек, бледные веснушки неярко светились. Не говоря ни слова, она пошла в спальню и принесла оттуда какой-то пакет. Я с шутливым нетерпением разорвал бумагу.
Там оказалась коробочка с дисками бибоп-саксофониста Чарли Паркера. Записи, сделанные во время его единственной гастроли в Швеции: две записи из Стокгольмского концертного зала, две, сделанные в Гётеборге, концерты в Мальмё — в «Амирален» и последовавший за ним джем-сейшн в Академическом обществе, выступление в Народном парке в Хельсингборге, в клубе Ёнчёпинга, в Народном парке в Евле и, наконец, в джазовом клубе «Нален» в Стокгольме.
— Спасибо, — сказал я.
— Что у тебя сегодня? — спросила Симоне.
— Надо вернуться в больницу.
Симоне сказала:
— Я подумала — может, приготовим что-нибудь вкусное сегодня вечером, дома?
— Отлично.
— Только не очень поздно. Маляры завтра придут в семь. Черт, и что в этом хорошего? Почему они всегда являются так рано?
Я понял, что она ждет ответа, реакции или поддержки, и промямлил:
— Все равно их вечно приходится ждать.
— Точно, — улыбнулась Симоне и отпила кофе. — Так что приготовим? Может, то блюдо, турнедо в портвейне с коринковым соусом, помнишь?
— Это так давно было, — сказал я, стараясь не расплакаться.
— Не сердись на меня.
— Я не сержусь, Симоне.
Я попытался улыбнуться ей.
Когда я стоял в прихожей в ботинках и уже собирался направиться к двери, Симоне вышла из ванной. В руках она держала коробочку.
— Эрик, — позвала он.
— Да?
— Для чего это?
Она держала анатомический бинокль Майи.
— Ах это. Это подарок, — сказал я и сам услышал фальшь в своем голосе.
— Какой красивый. Выглядит как старинный. Кто тебе его подарил?
Я отвернулся, избегая ее взгляда.
— Так, один пациент, — деланно-рассеянным голосом ответил я, притворяясь, что ищу ключи.
Симоне громко рассмеялась.
— Я думала, врачам нельзя принимать подарки от пациентов. Это же неэтично?
— Наверное, надо было его вернуть, — ответил я и открыл входную дверь.
Взгляд Симоне жег мне спину. Я должен был поговорить с ней, но слишком боялся потерять ее. Я не решился на разговор, не знал, как начать.
Занятие должно было начаться через десять минут. В коридоре крепко пахло моющим средством. Длинные влажные полосы уползали вслед за тележкой уборщицы. Ко мне подошла Шарлотте — я узнал ее шаги задолго до того, как она заговорила.
— Эрик, — осторожно сказала она.
Я встал и повернулся к ней:
— С возвращением.
— Простите, что я вот так исчезла.
— Я все думал над тем, как вы восприняли гипноз.
— Не знаю, — улыбнулась она. — Знаю только, что я уже много лет не чувствовала себя такой счастливой и уверенной, как на этой неделе.
— На это я и надеялся.
У меня зазвонил телефон; я извинился и увидел, как Шарлотте исчезает за углом, поворачивает в другой коридор. Взглянул на дисплей. Майя. Я не ответил, просто заблокировал ее звонки (потом оказалось, что она звонила несколько раз). У меня не было сил слушать ее, и я стер все сообщения, которые она оставила в голосовой почте.
Когда я хотел войти в терапевтическую комнату, меня остановил Марек. Он загородил дверь и улыбнулся мне пустой чужой улыбкой:
— Мы тут развлекаемся.
— Чем занимаетесь? — спросил я.
— Это частная вечеринка.
За дверью кто-то вскрикнул.
— Пропустите, — сказал я.
Марек ухмыльнулся:
— Доктор, сейчас нельзя…
Я оттолкнул его, дверь распахнулась, Марек потерял равновесие, ухватился за ручку, но все равно растянулся на полу.
— Я же просто пошутил, — проворчал он. — Черт, это была просто шутка.
Пациенты все как один, застыв, уставились на нас. У Пьера и Шарлотте был встревоженный вид, Лидия посмотрела на нас и снова повернулась спиной. От группы исходило странное возбуждение. Перед Лидией стояли Сибель и Юсси. Сибель открыла рот, и казалось, что ее глаза полны слез.
Марек поднялся и отряхнул штаны.
Я отметил, что Эва Блау еще не пришла, подошел к штативу и стал готовить камеру. Проверил панорамный план, сделал картинку покрупнее и через наушники проверил микрофон. В линзе камеры я увидел, как Лидия улыбается Шарлотте и радостно восклицает:
— Точно! С детьми всегда так! Мой Каспер ни о чем другом не говорит — все Человек-паук да Человек-паук.
— Я вижу, по нему сейчас все с ума сходят, — улыбнулась Шарлотте.
— У Каспера нет папы, так что Человек-паук — это, наверное, его представление о мужчине. — Лидия рассмеялась так, что у меня загудело в наушниках. — Но нам с ним неплохо, — продолжала она. — Мы часто шутим, хотя в последнее время, бывало, ссорились — Каспер как будто ревнует. Норовит испортить мои вещи, не хочет, чтобы я говорила по телефону, бросил мою любимую книгу в унитаз, кричит всякое… по-моему, что-то случилось, но он не хочет рассказывать.
