Елена Сулима - Опоенные смертью
— Лично для меня он оплачен, — обернулась она к собеседнику.
— Чем же?
— Чувством окончательного знания и понимания того, что мы с разных планет. И я не за вас и не с вами. Я понимаю причины ваших преступлений, но понимание мое не означает, что я мыслю также.
— Что ж это выходит? Да ты нас, как юный натуралист насекомых?! — Он гневно выпрямился над ней.
— Однако! — прислушивавшийся, тот, что сидел во главе стола, уже порядком раскрасневшись от количества выпитого, и ельциноподобная физиономия его тяжело довлела над застольем. — Это наезд. И пишешь после, что все это искусство выеденного яйца не стоит как искусство?! Что представляет оно из себя какую-то там тнокрафф — он запнулся — тно… тьфу, ентнографическую ценность! Да как можно не оценить наших умельцев!..
— Я так не писала "Выеденного яйца"!
— Я все читал. Читал!
— Я так не писала, — твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
— Я написала, — продолжила Алина, — Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу… Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи… Рабство… снова рабство… А потом перестройка, голод… И от этого "и я" все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
— А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! — взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
— Дура какая-то, — услышала Алина женский шепоток.
— А что душа? — оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. — Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, — "подай!", "Хочу", "Ах, я несчастный?"… Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И… никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
— Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! — возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
— А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
— Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
— Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
— Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! — вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, — За свободу русского оружия! — встал он, произнося тост.
Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
— Баба, чего с неё возьмешь…
— Баба она и есть баба, — тихо ворчали вокруг.
— А мы-то её королевою зон величали…
Выпили.
Пахан улыбнулся Фоме, — А вот здорово ты в "Вечерке" корреспонденту ответил: "Я бы песню пропел про этих людей!" Во, человек! Понимает! Песню!
И они затянули — "По ту-ндре, по желе-зной дороге,
Где мчится "скорый" Воркута — Ленинград,
Мы бежали с тобою…"
"Что я сделала! Собирая выставку этих убогих, я как бы дала им право поверить в то, что они действительно представляют собой интерес в искусстве и культуре. А таким только дай, а уж утвердиться для них ничего не стоит и будет вокруг вытоптанная территория и никакой иной культуры. И все мои последующие статьи, для них чушь, женский лепет. — Думала Алина, — И плевать, как они выглядят в других глазах, они теперь возвысились в собственных. Дура я, дура!" — ругала она саму себя, и передразнила: — "Я думала — раскопать истоки современного этнического сознания! — кровь прильнула к голове, в глазах потемнело, но внутренний монолог продолжался: — А на самом деле выпустила первобытных демонов наружу! Не только я… но и я тоже".
Песня кончилась, отвывшись, народ явно подобрел.
— А че бы там ни было, махнул рукой главный, но за Америку вам спасибо. Ну и как там наш брат поживает?
— О! Америка! — обрадовано подхватил Фома. — Догадайтесь с трех раз, кого я встретил воспитателем лос-анжелесской тюрьмы?
— Никсона? — предположил кто-то с дальнего края стола и заржал.
— Да не тяни.
— Анжелу Дэвис! — торжественно выдал Фома
В этом есть свой резон, подумала Алина, то по эту, то по ту сторону одних и тех же баррикад. Игрок одного поля. Но при чем здесь Америка?..
А Фома тем временем упоительно рассказывал о том, как сидя в тюрьме, можно выбрать себе любую профессию, и тебя будут учить ей за счет государства, о том, как можно заниматься любым творчеством и один заключенный подарил для его выставки шар вытесанный из мрамора. Он, вот, видите ли, захотел научиться вытесывать шар, и ему предоставили и мрамор, и скарпели…
Но его сообщение о шарах, картинах не особо вдохновляли публику, зато, когда он начал говорить, о том, что во многих американских тюрьмах есть прямо в камерах телевизоры и видеомагнитофоны, что можно в любой момент позвонить в город, — народ за столом оживился. Мужчины закачали головами, лица их обрели нивно-мечтательное выражение. Казалось, что детям рассказывают красивую сказку.
"А че, здеся жить можно, кормят, правда, плоховато, но хоть кормят. Еще бы женщину давали" — вспомнились Анне пожелания на обратной стороне анкет. Но какая Америка?!.. Откуда вообще взялась эта Америка?! По разговору она начала понимать, что Фома ездил туда с выставкой.
И это понимание, подобно параличу сковало все мысли. "Как же так?! Почему?! Зачем он поступил так нечестно?! Не может быть… Это же подлость! Как же так…"
— Бить будешь? — спросил Фома, застав её выходящей из туалета.
— Что? — Она, прищурившись, посмотрела ему в глаза.
— Я это… извиняй, в общем, вместо тебя ездил с Инессой.
— С какой ещё Инессой?
— Ну… ты её знаешь, она в "Огоньке" раньше публиковалась. Вы учились вместе. Ее это… там, в Америке, за тебя приняли.
— Как это за меня?
— Ну… перепутали — писали, что она совершила неженский подвиг подвижничества, путешествуя со мной по мужским зонам. О ней столько статей написали. Извиняй уж, перепутали журналисты… — скорчил он тут же невинно гримасу простака. — Ты же знаешь нашего брата.
— И она давала им интервью, так словно она была я?!
— Чего не сделаешь за ради славы… — вздохнул Фома, закурив, пустил колечками дымок под потолок.
— Но это подло?! И ты… — Алина ощутила белую вспышку в мозгу и у неё закружилась голова, слов не было.
— А зачем ты меня тогда в аэропорту бросила?
Алина не ответила, резко развернувшись, пошла в банкетный зал.
Народ выпил уже основательно, потому долго слушать одного и того же вещателя не могли и вновь затянули песню, теперь голосили женщины:
"Город Николаев, фарфоровый завод.
А девчоночка ребеночка несет.
Ах вы, мальчишки, с вами пропадешь.
С вами негодяями на каторгу пойдешь!.."
Пели громко, звонко, по-бабьи, что совсем не вязалось с их великосветскими нарядами. Алина незаметно вышла из банкетного зала.
ГЛАВА 5
Она ушла, словно все забыла, отсекая навсегда от себя жестокую комедию своего пробега по зонам. Но постоянно вспыхивало в мозгу Алины имя Инесса.
Через несколько дней Алина и Инесса случайно встретились в Доме Журналистов. Инесса входила в кафе. Алина сидела за столом напротив входа и беседовала редактором новой молодежной газеты. Инесса на секунду застыла, завидев Алину издалека. Их глаза встретились. Алина по мягкости своего характера улыбнулась, но лишь губами. "Подойди!.. Подойди! Ну извинись, и все будет нормально, и я пойму, ведь я же знаю по каким законам тебе пришлось так поступить тогда". — Все ныло в Алине. Ей почему-то стало бесконечно жаль бескомпромиссную снаружи Инессу. Ведь это же она дала слабинку и сломалась на возможности получить какую никакую, но славу, а не Алина. Алина так и застыла с улыбкой на устах, казалось ей, что именно улыбка облегчит путь…
Но Инесса прошла мимо, даже не поздоровавшись, словно они не знакомы. "Что же ты делаешь, что же ты делаешь… что!.." — вопило сердце Алины, словно чувствовало чужую катастрофу. "Ты же действуешь по законам уголовного мира. Обокрасть и ни сном, ни духом… не выдать себя. Ты повязана той же ментальностью, что и все эти воры! Вернись, скажи, что случайно они перепутали наши имена, что не хотела!.. Что так случайно получилось. Ведь мы же знаем, как журналисты спешат и все путают, как не вникают, как могут быть не точны! Подойди! Ведь мы не ссорились с тобой!.. Вернись! Извинись! Я прощу! Ведь это катастрофа!.."
