Джеффри Дивер - Исчезнувший
Заключенный и адвокат снова начали шептаться.
— Мой клиент хочет сделать несколько телефонных звонков, — наконец объявил Рот. — В зависимости от того, что мы выясним, он, возможно, согласится сотрудничать.
— Этого недостаточно. Назовите несколько имен сейчас же.
— Есть только одна возможность, — глядя в глаза Грейди, сказал Констебль. — Мне нужно во всем убедиться.
— Боитесь выдать своих друзей? — осведомился прокурор. — Что ж, мой друг, по вашим словам, вы любите задавать неприятные вопросы. Тогда позвольте мне задать вам один из таких вопросов: что же это за друзья, если они хотят до конца жизни отправить вас в тюрьму? — Грейди поднялся. — Если мы ничего не услышим от вас до девяти вечера, завтра состоится суд, как и планировалось.
Глава 34
Это не совсем походило на сцену.
Когда десять лет назад Дэвид Бальзак вышел на пенсию и купил «Зеркала и дым», в задней части помещения он устроил небольшой театр. Не имея лицензии, Бальзак не брал входной платы, однако давал рекламу и проводил представления — в воскресенье днем и в четверг вечером. Его ученики, выступая на сцене, могли получить хоть какой-то опыт.
И чем эта сцена отличается от других?
Кара уже знала, что домашние тренировки и выступления перед публикой разнятся между собою как день и ночь. Когда ты оказываешься перед зрителями, происходит нечто необъяснимое. Невероятные трюки, которые дома никак не удавались, здесь проходят на удивление легко благодаря какому-то таинственному адреналину, заставляющему тебя чувствовать, что ты можешь все.
С другой стороны, во время выступления очень просто провалить какой-нибудь второстепенный трюк вроде «французского сброса»[19] одной монеты — движение столь обычное, что тебе и в голову не придет запланировать какие-то действия на тот случай, если монета исчезнет в неизвестном направлении.
Деловую часть магазина отделял от театра высокий черный занавес: он колыхался на сквозняке, когда открывалась входная дверь.
Сейчас время приближалось к четырем часам дня, зрители один за другим входили в театр и постепенно заполняли последние ряды (на таких представлениях в первом ряду сидеть никто не хочет, опасаясь, как бы не пришлось «добровольно» выйти на сцену).
Стоя за занавесом, Кара смотрела на сцену. Обшарпанные черные стены, неровный дубовый пол. Задником служила замызганная красная шаль. Да и сама сцена была совсем крошечной — три на четыре метра.
Тем не менее это была сцена, и Кара, стоя под лучами прожектора, чувствовала себя так, словно находилась в «Карнеги-холл».
Подобно эстрадным артистам или салонным магам, большинство иллюзионистов исполняют серию не связанных между собой трюков. Конечно, они вольны при этом регулировать темп, добиваясь эффектного финала, но, как считала Кара, это все равно что смотреть на огонь — каждая вспышка впечатляет, но эмоционально такое зрелище не удовлетворяет из-за отсутствия общей темы. Представление иллюзиониста должно быть некоей историей, где все трюки связаны между собой и вытекают один из другого. Только при этом условии очарованная публика будет смотреть на все, затаив дыхание.
В театр входили все новые зрители. Интересно, сколько их будет сегодня, подумала Кара, хотя это не имело для нее особого значения. Она любила историю о Роберт-Удэне, который однажды, выйдя на сцену, увидел в зале всего трех зрителей. Он показал свое обычное представление так, словно зал был полон, вот только конец оказался другим: фокусник пригласил публику к себе домой, на ужин.
В своем номере Кара была уверена — мистер Бальзак заставлял ее неделями репетировать выступление. И теперь, в последние несколько минут перед тем, как поднимут занавес, она не думала о трюках, а просто рассматривала публику, наслаждаясь кратким моментом душевного покоя. Вероятно, она не имела права испытывать такой покой; существовало множество причин, препятствующих подобной безмятежности: состояние здоровья матери, проблемы с деньгами, наконец, то, что, по мнению мистера Бальзака, ее обучение продвигается слишком медленно. Ко всему прочему, парень, который бросил ее три недели назад, обещал позвонить на следующий день: «Обязательно позвоню. Обещаю».
Однако трюк с исчезнувшим любовником, так же как и номера под названием «Испаряющиеся деньги» и «Увядающая мать», сейчас не волновали Кару.
До тех пор, пока она на сцене.
Сейчас ее тревожило только одно — увидит ли она на лицах зрителей определенное выражение. Кара ясно представляла себе это выражение: губы слегка улыбаются, глаза широко раскрыты от удивления, брови сдвинуты. Человек словно молча задает самый приятный для любого иллюзиониста вопрос: как же он это сделал? В удачный вечер Кара видела много таких лиц; в неудачный — хотя бы несколько.
В фокусах «крупным планом» эффект трансформации объекта достигается тем, что вы незаметно убираете оригинал и заменяете его другим предметом, тогда как публике кажется, будто оригинал превращается в нечто совсем иное. Именно так и поступала Кара. Она изгоняла скуку, печаль или гнев, заменяя их радостью, интересом к жизни, душевным покоем, и тем самым превращала своих зрителей в довольных и веселых людей.
Кажется, уже пора. Кара выглянула из-за занавеса. К ее удивлению, почти все места в зале были уже заняты. Когда стоит такая хорошая погода, зрителей обычно бывает немного. Кара обрадовалась, увидев, что на представление приехала Джейнин из дома престарелых — ее массивная фигура мгновенно перегородила дверной проем. С ней прибыли еще несколько медсестер. Найдя свободные места, они сели. Пришли подруги Кары из журнала, а также соседи по дому на Гринвич-стрит.
Ровно в четыре занавес поднялся, и тут в зале появился последний зритель — тот, кого она совсем не ожидала.
— А тут все очень демократично, — заметил Линкольн Райм, подъехав на своей коляске поближе к сцене. — Вечерний костюм совсем не обязателен.
Час назад он сильно удивил Сакс и Тома, предложив им отправиться на представление Кары.
— Просто преступление сидеть дома в такой чудный весенний день, — добавил Райм. Оба с недоумением уставились на него — даже до катастрофы Линкольн не отличался особым пристрастием к прогулкам. — Шучу, шучу! — поспешно сказал он. — Подготовь, пожалуйста, фургон, — попросил Райм помощника.
— Надо же — он даже сказал «пожалуйста», — удивленно заметил Том.
Оглядевшись в зале, Райм заметил, что на него смотрит крупная негритянка. Неспешно поднявшись, она пересела к Сакс, пожала ей руку и приветливо кивнула Райму, после чего спросила, не они ли те самые полицейские, которым помогала Кара. Райм ответил утвердительно, и они представились друг другу.
Выяснилось, что негритянка по имени Джейнин — медсестра из дома престарелых, в котором живет мать Кары.
При упоминании о доме престарелых Райм бросил на Джейнин взгляд.
— Ой! — спохватилась та. — Я что, и вправду так сказала? Я имела в виду — дом для пожилых людей.
— Я ведь выпускник ЦОПТИ, — сообщил криминалист.
Джейнин покачала головой:
— Не слышала о таком.
— Центр по оказанию помощи при травматических инцидентах, — пояснил Том.
— Я называл его гостиницей для калек, — уточнил Райм.
— Это он специально вас провоцирует, — добавил Том.
— Я работала со спинальниками. Нам всегда больше нравились пациенты, говорившие гадости. Веселые и тихие пугали нас.
Наверное, потому, подумал Райм, что эти последние заставляют друзей насыпать им в питье по сотне таблеток снотворного. Или, в том случае, если могут сами пользоваться руками, заливают водой горелки газовой плиты и открывают газ.
«Четырехконфорочная смерть» — вот как это называется.
— Вы без «вентилятора», — заметила Джейнин. — Ну вы молодец!
— Мать Кары здесь? — оглядываясь, поинтересовалась Сакс.
— Нет, — нахмурившись, ответила Джейнин.
— Она когда-нибудь приезжает посмотреть на нее?
— Мать Кары не знает о ее карьере, — осторожно сказала женщина.
— Кара говорила мне, что ее мать больна, — сказал Райм. — Она выздоравливает?
— Разве что чуть-чуть.
Райм почувствовал, что за этими словами скрывается какая-то история, однако, судя по тону медсестры, она не считала возможным обсуждать с посторонними проблемы своих пациентов.
Тут свет в зале погас, и все сразу замолчали.
На сцену вышел седой мужчина. Несмотря на возраст и нездоровый образ жизни, о чем свидетельствовали нос пьяницы и пожелтевшая от табака борода, взгляд его был острым, осанка величественной и на сцену он поднялся легко. Сейчас он стоял рядом с единственным предметом театрального реквизита — деревянным подобием римской колонны. Окружающая обстановка казалась весьма убогой, но мужчина был в безукоризненном сером костюме, словно подчинялся неписаному правилу: выходя на сцену, надо выглядеть наилучшим образом.
