Игорь Акимов - Храм
Из-за диабета настоятель Покровской церкви отец Георгий едва ходил и уже давно не мог читать: различать буквы он перестал после второй операции на глазах. Если бы он прислал на отпевание вместо себя кого-нибудь помоложе — никто бы ему не попенял. Но случай был особый. В моей жизни другого такого уже не будет, говорил он матушке, которая помогала ему облачаться и просила только об одном: чтоб он не задерживался допоздна. А сейчас сколько? — поинтересовался отец Георгий. — А уже шестой… — Ну так я до темна как раз и обернусь…
Если бы спросить отца Георгия, чем этот случай особый, пожалуй, он не смог бы объяснить. Да он и не думал об этом. Он это чувствовал. Сейчас его место было там, в хате Марии, возле гроба Строителя. Живым он Строителя не знал, так и не собрался познакомиться; дело было не спешное, а любопытство он утратил давно, еще в ту пору, когда вместе с диабетом в нем поселилась постоянная усталость. Вот если б он был помоложе и не растерял былые связи, и у него был бы шанс побороться за храм — а там и честь, и место хлебное, — вот тогда б он каждую свободную минуту проводил бы на стройке, был бы первым другом Строителю, самым близким ему по духу. Но шансов не было, ни одного. Отец Георгий знал это сразу, а когда митрополит, посетив храм, даже не заглянул к нему в церковь (в последний раз это было, дай Бог памяти, в 86-м, как раз на Покрова, и из всех Покровских церквей митрополит выбрал именно его, чем отец Георгий тогда очень гордился), — стало окончательно ясно, что в этом деле ему ничто не светит. Понятно, что большинство верующих предпочтут новый храм. Если его восстановят таким, как был (каким он был — уже не помнил никто, свидетелей не осталось, одни пересказы; может он и не был никогда достроен? — размышлял отец Георгий за рюмкой прасковейского коньяка, слушая пустую болтовню местных телевизионных комментаторов; в таком случае и перспективы у этого храма не ах, уж мы-то помним, как оно было в Вавилоне…), — так вот, если храм все-таки достроят — туда начнется паломничество. Ведь столько баек вокруг него, автомобиль есть почти у каждого, сто-двести километров сегодня не расстояние, а люди любопытны. Мне останутся лишь те из прихожан, кто живет поблизости и тяжел на подъем, думал отец Георгий; да еще мои старушки, которые обожали меня, когда я был молодым, прости, Господи, мои давние грехи. Но может оно и лучше. Меньше забот. Когда-то я тревожился: смогу ли управляться, без ущерба для собственной жизни, со своим приходом, когда силы начнут оставлять меня? Выходит, напрасным было томление духа. Господь все устроил. Да и много ли мне теперь надо…
Сил не было, а грешные мысли… куда от них денешься? Известно: их гонишь в дверь — влезут в окно. Поэтому отец Георгий с ними не воевал. Старайся думать о деле, которым занят, — сами уйдут. В былые годы он бы остался на молитвенное служение возле гроба Строителя на всю ночь — уж больно хороша Мария. В горькую минуту баба неосознанно ищет утешения не только словесного, но и эмоционального, тело готово использовать случай, чтобы облегчить страдания души; грех не велик, да и какой это грех, когда он во благо? К тому же, потом они и не помнят ничего. Хотя некоторые помнят, и там уж, как говорится, возможны варианты. Не раз случалось и пожалеть о содеянном.
Отец Георгий пробыл возле гроба меньше двух часов. Читал надлежащие молитвы сидя, по памяти. Ноги отекали, как обычно в это время; по ним пробегал огонь; и когда становилось совсем невмоготу и слова молитв вытеснялись непроизвольным стоном, отец Георгий прятал стон в неразборчивом бормотании, раскачиваясь (это помогало отвлечь боль), листая молитвенник и с важным видом заглядывая в его немые страницы. Уходя, он все-таки погладил Марию. Не утешал, а наставлял, какие молитвы и сколько раз она сегодня должна прочитать. Он гладил ее по голове и по плечам; в ней было столько жизни! Еще немного — и его рука соскользнула бы ей на бедро, но тут уж отец Георгий не дал маху. Все бы получилось, все бы прошло — был бы он другим. Прежним. Но в нем давно не было жизни, а значит — и магнетизма. Его рука была пустой. Ему нечего было отдать. Позволь себе отец Георгий эту маленькую слабость, возможно, Мария ничего б и не заметила, как не замечает сейчас ничего вокруг, но ее тело… Нет, нет, с пустой рукой к женскому телу лучше не подступаться.
Каждый шаг отзывался в ступнях острой болью. К ночи отпустит, но пока дождешься той ночи… Мария шла чуть сзади, придерживая отца Георгия за руку. На крыльце их встретил водитель, подхватил под другую руку. Так они и дошли до его «вольво». Напоследок Мария припала губами к его руке. Такими мягкими, такими щедрыми… Нет — умирать надо вовремя.
Оставшись одна, Мария вернулась к столу, на котором стоял гроб, попыталась читать молитвы — и не смогла. Если б она умела анализировать, она бы поняла, что это отец Георгий вытянул из нее все. Пусть не все — столько, сколько смогло вместить его грузное, малоподвижное тело. Оставшихся сил было достаточно для слов, но слишком мало для молитвы. Даже для слез. Глаза закрывались. Мария опустила голову на руки — и мгновенно провалилась в небытие. Платок сбился с ее головы, а когда она шевельнулась, устраиваясь поудобнее, то и вовсе соскользнул на правое плечо. Ее чудные волосы не рассыпались — их удерживал гребень; по ним бродили медно-металлические отблески свечей. На красиво изогнутой шее прилепился единственный локон. Это почему-то напомнило Анну Аркадьевну Каренину; кажется, что-то подобное было у Толстого; но может быть я и путаю, подумал Н, давно это было.
Сегодня он успел побывать в своей клинике, пообщался с душами тех немногих, о ком не раз вспоминал. Они его помнили и думали о нем с нежностью, но никто не пытался его удержать, контакты были необязательными и мимолетными. Оно и понятно: у каждого — своя жизнь. Может быть — и не стоило возвращаться… но это произошло помимо воли, как-то само собой. Удовлетворения не принесло; впрочем, и сожаления не было. Разве ты не знал, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, что прошлое живет только в твоей душе?..
После смерти Н не стал другим. Из несчетного числа людей, которые пересеклись с ним в жизни, лишь немногие оставили в нем отпечаток былого чувства, да и оно было призрачным и неустойчивым. Как мыльный пузырь. Прикоснешься — хлоп — и пропал навсегда. Может — и не стоило их тревожить… Единственное, в чем он был уверен — это в желании находиться возле Марии. Оберегать ее. Вести ее душу, помогать ей в сложных ситуациях оставаться верной себе. Когда время перестало быть условием твоего существования, а значит — тебе не грозит скука, можно с этим жить сколь угодно долго. Только с этим. Вполне достаточно. Какое счастье, что Господь напоследок подарил мне слияние с моей второй половиной, думал Н. Ведь если б этого не случилось — что бы я сейчас делал? Болтался бы в пространстве, в информационно-энергетических потоках, мечтая, что меня пристроят хоть к какому-нибудь делу. Впрочем, что я знаю об этом, новом для меня мире? Да по сути — ничего. Одни домыслы. Я стою на пороге этого мира, и — если честно — держусь за Марию потому, что сейчас только это для меня реально, только в этом я уверен. Конечно, я ее люблю; но кто знает, какая программа мне уготована? и на сколько хватит моей энергии, чтобы поддерживать жизнь этого чувства? как долго я мог бы просто быть возле Марии — дышать ее дыханием, радоваться и печалиться ее сердцем, быть ею, просто быть — и этим быть счастливым?..
Гроб не умещался на столе, поэтому в ногах подставили раздвижной столик, принесенный из кухни. Тело было маленьким и уже припухшим: жара. Значит, похоронят утром, пока разложение не исказило образ. Странно, что всю жизнь я представлял себя крупным, подумал Н; во всяком случае — крупней очень многих… Он примерился — нет, втиснуться в тело было невозможно. Как же я прожил в нем больше полувека — и ни разу не ощутил не только тесноты, но даже и неудобства?..
Когда приплыл первый удар колокола, это не задело внимания Н. Он был настолько остранен, наслаждаясь покоем слияния с Марией, настолько отгорожен от остального мира, что не услышал этого «боммм!..», и лишь затем, когда звук уже погас, память вытащила его из прошлого мгновения — и Н его осознал. Но поскольку звука уже не было в реальности, Н подумал: послышалось. И готов был опять раствориться в покое, но тут приплыло второе «боммм!..» — негромкое, но несомненное и плотное, наполненное такой силой, что должно было разбудить всю округу. Н знал, что означает этот звук, знал, что этот призыв уже не ему адресован, но любопытство (напомним: при жизни совершенно ему не свойственное) вошло клином между ним и Марией. Клин был слабенький, но он был, и с каждым ударом колокола крепчал. Ладно, подумал Н, погляжу, что там происходит. Все равно мне этого не избежать…
Трава была мокрой от росы. Звезды приближались к земле. Село было темным — ни огонька, — но люди стояли возле домов и слушали колокол, благую весть: надежда не умерла.
