Джон Бердетт - Бангкок - темная зона
Гамон, он же брат Титанака, наконец показал мне распечатку последнего, присланного по электронной почте письма сестры. Ее инструкции в виде приложения отличались необыкновенной подробностью: там упоминалось все — от того, как заинтересовать меня и завоевать мои симпатии, до грубого трюка со слоновьими браслетами. Я поразился, читая, как, пункт за пунктом, она учила, как следует расправиться с человеком в маске. Не забыла упомянуть, что предпочла бы, чтобы он сам наложил на себя руки, и велела заснять допрос, которому подверг его Гамон. Это была ее идея, чтобы брат послал мне запись допроса и тем самым еще сильнее привязал меня к себе. Вся затея выглядела плодом воображения злого гения, равного которому мне не приходилось встречать. Но не все пошло по плану. Бейкер умер раньше положенного срока.
Когда мы приблизились к провинции Сурин, мне завязали глаза, и я не мог с уверенностью сказать, что все еще нахожусь в Таиланде. Не исключено, мои похитители воспользовались дорогой через джунгли в Камбоджу.
Слоновья ферма была совсем небольшой, зато могла гордиться возвышающимися на три метра трибунами. Большинство домов разваливались. Похоже, затея с туристами лопнула.
Мое положение там было неясно не только мне, но и всем остальным, включая, наверное, самого Гамона. Не думаю, что изначальный план требовал моего присутствия при развязке, и он принял решение под влиянием своего нежного отношения ко мне или желания дружеского общения. Я увидел его, как только сняли повязку с моих глаз: изящный монах в шафрановом одеянии стоял с «Калашниковым» на плече. Как ни странно звучит, мое присутствие придало ему уверенности, и потом он уже больше не носил оружие.
Кхмерские охранники внимательно приглядывали за мной, но в отличие от Смита и Танакана я был волен ходить куда угодно. Однако если я слишком приближался к окружающим ферму джунглям, они открывали предупредительный огонь, стреляя у меня над головой. На ночь меня запирали в хибаре, откуда я легко мог выбраться. Только зачем? У меня было больше шансов выжить на ферме, чем в джунглях. В такую жару стоит побродить по лесу всего день, и начнется обезвоживание организма.
Я понятия не имел, купил Гамон слоновью ферму или взял в аренду — в разговорах он не касался подобных деталей. Жара стояла сильнее, чем в Бангкоке, и ни в одном из помещений не было кондиционеров. Электричество подавали с перебоями — все зависело от того, было ли у кхмеров настроение запускать генератор. Большую часть времени я не знал, чем заняться, — только смотрел, как охранники жуют бетель и стреляют по деревьям. Или наблюдал за слонами. Три молодых, раздражительных, каждый весом тонны три.
Смита и Танакана содержали в доме из бетона, который показался мне новым и специально построенным для этого случая. Он стоял фасадом во двор, чтобы заключенные могли видеть, как животные прохаживаются на своих гигантских, будто обутых в войлочные шлепанцы ногах. И еще они могли видеть, как кхмеры сооружают большие бамбуковые шары — плетут из сваленных в кучи стеблей. Красные кхмеры не спешили: прерывались, чтобы поругаться или выпустить в воздух обойму патронов. Вдруг ими овладевали приступы энергии, но они не накидывались на работу, а принимались стрелять из автоматов в джунгли, потому что им казалось, будто оттуда кто-то приближается. Только мы с Гамоном понимали, что смерть Бейкера грозит изменить все.
Он попытался бежать или просто хотел, чтобы его пристрелили. Каким-то образом ему удалось сломать замок в железной двери своей тюрьмы. Среди ночи раздалась автоматная стрельба, но в этом не было ничего необычного. Ни криков, ни внятных разговоров. Наверное, охранник выпалил машинально, не придав событию значения, и снова завалился спать.
Вызвали меня, потому что Гамон в это время медитировал в своей комнате и распорядился его не беспокоить. Вслед за охранниками я подошел к лежащему на границе фермы телу. Бейкер был убит очередью в голову и лежал, странно свернувшись, потому что мозг умер мгновенно и тело само по себе приняло неловкую позу. На нем ничего не было, кроме грязных шорт с камуфляжным рисунком.
На кормежку уже слетелись мириады голодных насекомых (инкарнации падших на миллионы лет душ, они непреодолимо тянулись к запаху смерти. Трудно представить, что и они были некогда наделены человеческим сознанием. Их присутствие в очередной раз демонстрировало, куда заводит цепочка неправильных решений). Две дорожки красных муравьев вели в открытый, словно рог изобилия, рот трупа. А к вытекающему из ран мозгу подбирались создания покрупнее, с хоботками на голове, и тоже насыщались, соблюдая жесткую стадную этику.
В мрачном настроении я забарабанил по двери Гамона. Он так глубоко погрузился в медитацию, что пришлось стукнуть не только по деревяшке, но и по нему. Однако даже после этого я чуть ли не волочил его к телу Бейкера.
За десять минут труп успела облепить туча мух. Поначалу Гамон решил воспользоваться обстоятельствами для очередного упражнения в медитации — распутать, пользуясь силой абсолютной истины, очередной узелок кармы. Но закон причинно-следственной связи все-таки отразился в его мозгу, и я увидел, как им овладевает непереносимая мука. Гамон сознавал, что его руками высшая форма жизни на Земле превращена в пиршество для самой низшей. Он поставил с ног на голову и буддизм, и эволюцию. И наверное, внезапно понял, какую кармическую цену ему придется за это заплатить. Его тут же охватила паника. И мне пришлось схватить его за руку.
— Если вы сейчас убежите, кхмеры нас всех убьют.
Гамон очнулся словно ото сна.
— Пошли, — сказал я и повел его к хижине. — Продолжайте медитировать. — Оставляя его, я не знал, жив он или мертв.
Время в джунглях без телевидения течет медленно. Кхмеры к этому привыкли. Они умеют придать своим телам почти любую позу и часами непрерывно смотреть в никуда. Их научили подчиняться приказам, и пока Гамон платил, он оставался единственным человеком, кого они слушались. Но Гамон иногда медитировал по двенадцать часов кряду. На меня его упражнения производили сильное впечатление, и до того как кхмеры застрелили Бейкера, я часто заглядывал в его хибару проверить, в самом ли деле он практикует випашьяну. Думаю, так оно и было. Его тело становилось одновременно гибким, пустым и неподвижным, и это давало ключ к тому, что он делал со своим мозгом.
Моя теория, если хотите знать, состояла в том, что этот человек пользовался медитацией, как другие пользуются морфием. Что-то с ним произошло, когда он принял монашеский сан. Гамон понял, что выход существовал, что мозг бесконечен в своих возможностях, так зачем выбирать своим уделом постоянную боль? Это почти не имело отношения к его восприятию того, что происходило здесь и сейчас, за что часто критикуют нашу форму буддизма. Но наш буддизм никогда не предназначался строить человеколюбивые общества и создавать социальные программы. Нам его привили в такие же беспросветные времена, как теперешние, когда казалось, что человеческому роду не остается ничего, кроме спирального падения к варварству. Plus ça change.[40] Мне, конечно, следовало навестить Смита и Танакана в их камерах, но я никак не мог набраться решимости. Случалось, я часами невольно наблюдал за слонами.
Понимая, какую зловещую роль отводит этим животным существующий бизнес-план, я невольно видел в них нечто омерзительное. Даже в подростковом возрасте они намного выше любой самой высокой лошади и обладают независимым умом повелителей джунглей. А мохоут, дрессировщик, похоже, был один — кхмер лет шестидесяти в лохмотьях, по цвету и фактуре напоминающих самих толстокожих. Слонов не привязывали, и они бродили где им вздумается. Вчера один незаметно подкрался сзади ко мне — эти животные на своих пружинящих ногах способны передвигаться очень тихо, — осторожно обвил хоботом колени и повалил на землю. На мгновение я решил, что мне конец, но гигант весом в несколько тонн одних мышц, видимо, просто задумал какой-то эксперимент и потрусил поделиться выводами со своими сородичами.
Я понимал, что к Гамону рано или поздно придется идти, но не представлял, что сказать и как себя вести. Рушился тщательно разработанный план его сестры. Я решил подождать до следующего дня. И наконец собравшись слухом, отправился навестить заключенных. Несмотря на культурные различия, мне проще оказалось со Смитом, чем с Танаканом, на которого, в соответствии с феодальной иерархией, я продолжал смотреть как на столп огромной высоты. Я намотал на себя саронг, потертый кусок сероватой ткани, который в день приезда нашел в домике для стирки. Мои рубашка и брюки пропитались потом и начали вонять, и я с наслаждением переоделся в традиционное платье.
Смита я нашел в плохом состоянии. Стыдно было смотреть на это большое красивое тело белого мужчины, скрючившегося в углу в позе зародыша. Депрессия настолько им овладела, что я подумал: не гуманнее ли уйти, оставив его в покое, — но, прижавшись лбом к решетке, продолжал смотреть. Дрогнуло веко, непроизвольно дернулись рука и нога.
