Жан-Кристоф Гранже - Мизерере
— Не обращайте внимания на декорации. Мои клиенты обожают страшилки…
Волокин подошел к нему с улыбкой. Он вновь обрел хладнокровие.
— Привет, Милош. Ты нам закатил адскую вечеринку…
— Тематические вечеринки — гарантия успеха.
Волокин повернулся к совершенно выбитому из колеи Касдану, потом опять обратился к хозяину:
— Мы тут с коллегой все гадаем, что за тема у вечеринки?
— «Враги Рождества». То, о чем не рассказывают детям.
Милош гулко расхохотался. Его голос, слова, смех словно вырывались из глубокой пещеры. Испанский акцент только подчеркивал его низкий бас.
— Познакомься с Лионелем Касданом, майором из уголовки. Мы как раз ведем расследование, и…
— Мальчики, я так чувствую, вы будете изюминкой в моей булочке.
— Какая изюминка? Какая булочка?
Чудовище воздело руки в широких рукавах, будто дьявольский Гэндальф.
— Если я все правильно понял, вы пришли поговорить о моем счастливом детстве.
— Мы пришли расспросить тебя о Хансе Вернере Хартманне.
Он молитвенно сложил ладони, потом потряс ими, словно собираясь бросить кости:
— О, это целая эпоха!
— Рад, что ты к этому так относишься. Нам не придется играть в злых полицейских.
— Никто не угрожает Милошу. Если Милош хочет, он говорит, вот и все.
— Отлично, приятель. Тогда мы тебя слушаем.
— А ты уверен, что ничего не забыл?
Воло подумал было о деньгах. Но этот человек ничуть не походил на наемного информатора.
— Если хочешь, чтобы я говорил, — продолжал гуру, — сначала поговори со мной сам. Надо рассказать Милошу все. Что за расследование? Труп Ханса Вернера Хартманна наверняка давьым-давно гниет в могиле.
— Тебе знакомо имя Вильгельма Гетца? — спросил русский.
— Еще бы. Собачонка Хартманна. Дирижер небесных путей.
— А ты знал его… лично?
— Детка, я пел под его палочку. Во всех смыслах этого слова.
— Ты знал, что он живет в Париже?
— Всегда знал.
— Откуда?
— Он — один из завсегдатаев моего клуба. — Он улыбнулся. — Справедливость восторжествовала. В Париже он поет под мою палку! Совсем подсел на боль.
— Четыре дня назад Гетца убили.
Никакой реакции. Только иронический вздох:
— Упокой дьявол его душу.
Волокин пальцем ослабил узел галстука. Жара была невыносимой. Тяжелая черная туша Милоша только усиливала гнетущее чувство.
— По-твоему, кто мог это сделать?
— Он прожил долгую и бурную жизнь. Мотив убийства надо искать в его прошлом.
— Вот и мы так думаем.
— Поэтому спрашиваете про Хартманна?
— Мы слышали, что ты когда-то жил в Колонии «Асунсьон». Это правда?
— Кто вам сказал?
— Генерал Лабрюйер.
— Еще один постоянный клиент. Я думал, он умер.
— Можно и так сказать.
Волокин подыскивал слова, чтобы задать первый вопрос, но Милош сам открыл свой мясистый рыбий рот:
— Лучше я расскажу вам всю историю. Целиком.
Русский огляделся. Ни стула, ни кресла. Как видно, посетители мастера садомазохизма приползали сюда на четвереньках, в собачьих ошейниках. Волокин сунул руки в карманы. Касдан словно застыл на месте. Он выглядел ошарашенным.
— Я попал в Колонию в шестьдесят восьмом году. Мне тогда исполнилось десять. Я был родом из деревушки под Темуко у подножия Кордильер. Хартманн кормил и учил всех, кто хотел работать в поле, в рудниках, петь в его хоре. Нас обучали немецким обычаям, музыке, языку…
— Какой была жизнь в Колонии?
— Необычной, мой мальчик. Очень необычной. Прежде всего, время там остановилось на тридцатых годах. Я говорю о тех, из кого состояло ядро Колонии, а не о чужаках вроде нас. Женщины носили косы и традиционные платья. Мужчины — кожаные штаны. Словно мы жили в одной из германских земель.
— На каком языке они говорили?
— С нами по-испански. Между собой — по-немецки. Wie Sie befehlen, mein Herr![23] Только не подумайте, будто Колония была нацистской сектой. Вовсе нет. Скажем так, существовало некое сходство. Я помню, что повсюду веяли знамена и стяги. Со странным гербом: косой вытянутый силуэт, напоминавший нацистского орла. Над нами словно нависла тень идеала. В нем было что-то от Христа и от дьявола.
— Полагаю, там существовали жесткие правила.
— Веселого там было мало, это точно. Мы жили на полном самообеспечении. Производили все, кроме соли и кофе. Мужчинам и женщинам не разрешалось общаться между собой. Хартманн один принимал решение о браках. Кроме того, супружеские пары не имели права видеться днем. А иногда и ночью. Рождаемость строго контролировалась. На полях и в рудниках запрещалось разговаривать, свистеть и смеяться. Нас окружали охранники и собаки. Всех ограничений я вам и до завтра не перечислю…
— Все-таки назови нам и другие правила, хотя бы некоторые.
— Современную цивилизацию Хартманн считал источником заразы. Мы не имели права притрагиваться к некоторым материалам, например к пластмассе, нержавеющей стали, нейлону. А также употреблять некоторые продукты и напитки, например кока-колу. Еще нам запрещались определенные жесты, такие, как рукопожатие. Эти соприкосновения считались нечистыми. А Хартманн стремился к абсолютной чистоте.
— Современные механизмы тоже оказались под запретом?
— Нет. Хартманн был не дурак. Мы пользовались электричеством, тракторами. Немец управлял поместьем, и у него это прекрасно получалось. На самом деле там было две зоны. «Чистая», без электричества и малейших источников загрязнения, где растили детей. И электрифицированная, куда входили госпиталь, столовая и все сельскохозяйственные угодья.
— Похоже на образ жизни амишей.[24]
— В середине восьмидесятых журналист газеты «Ла Насьон» рискнул написать статью о Колонии. Он назвал ее «Амиши Зла». Название потом подхватил немецкий журнал «Штерн». Довольно верно подмечено. Хотя Хартманн не следовал какому-то определенному вероучению. Он практиковал нечто вроде синкретизма с очень жесткой христианской основой и заимствованиями из анабаптизма, методизма и даже буддизма. Кажется, он побывал в Тибете…
— А когда тебя приняли в саму секту?
— Очень скоро. Из-за моего голоса. У меня был талант к пению. Может показаться, что мне повезло, но это не так. Мне угрожала большая опасность.
— Опасность?
— В мире Хартманна за фальшивые ноты приходилось дорого платить.
— Кто руководил хором? Вильгельм Гетц?
— В то время да. Потом были и другие…
— Он вас и наказывал?
— Иногда. Но не сильно. Для колотушек существовали надсмотрщики.
— Как вы жили? Помимо работы в поле и хора?
— Коммуной. Ели все вместе. Работали вместе. Спали вместе. О семье в традиционном смысле и речи не было. Хартманн на практике применял завет Господа Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего».[25] Нашим единственным семейным очагом была Колония. И в какой-то степени мы обретали там тепло. Дальше было хуже.
— Дальше?
— Когда мы достигали половой зрелости. Утратив ангельские голоса, мы переходили к агогэ.
Слово вызвало у Волокина смутные ассоциации.
— Что это? — спросил он.
— Греческое слово, относящееся к спартанской традиции. В античные времена дети спартанцев в определенном возрасте покидали родительский дом, чтобы получить военное воспитание. Именно это происходило в Колонии. Рукопашный бой. Обращение с оружием. Испытания на выносливость. И разумеется, наказания…
— У вас было огнестрельное оружие?
— В Колонии имелся арсенал. Она строилась как крепость. Никто не мог к ней приблизиться. Применялись все технологические новинки в области безопасности. Хартманн страдал паранойей. Он вечно ждал нападения. Не говоря уже об Апокалипсисе, которым он угрожал нам с утра до вечера. Сумасшедший дом.
Русский попробовал представить себе жизнь этих детей, растерянных, подвергавшихся наказаниям, в мире, где законом служил болезненный бред одного-единственного человека. От этой мысли ему сделалось дурно. Всегда одно и то же. Мысль о страданиях детей затрагивала в нем какую-то тайную струнку. Чувствительное место, которое он не желал бередить.
— Расскажи нам о наказаниях.
— Мой мальчик, это не для слабонервных.
— Не беспокойся за нас. Просто опиши мне, что с вами делали.
— Только не сегодня. Не будем портить эту прекрасную рождественскую ночь.
— Мы прошли через твое заведение. Неплохо для затравки…
— Мой клуб — просто цирк. Сейчас я говорю тебе о настоящей боли.
— В чем тут разница?
— В страхе. Здесь все притворяются. Каждый знает, что стоит ему поднять руку, как боль прекратится. Настоящая мука начинается там, где нет границы, кроме воли твоего палача. Это и есть боль.
