Шамиль Идиатуллин - Варшавский договор
Через десять минут он уверился, что пацану можно еще и позавидовать. Ему явно кто-то что-то объяснил – так что был лейтенант успокоенным, многознающим и даже сочувственным. Судья тоже малость успокоилась, когда приняла все-таки бумаги от следовательши, изучила их и услышала, что «остальное оформляется, но к пяти обязательно успеем и бумаги, и фигурантов подвезти, база там прочная». Судья выразительно посмотрела на часы, вышла на минуту, чтобы посовещаться с собой, вернувшись, сообщила, что своим решением объявляет Неушева Сабирзяна Минеевича свободным вот с этой буквально минуты – и шустро выскочила прочь.
Пристав отпер клетку, распахнул дверь и сказал по-татарски:
– Все, Сабирзян-абый, свобода.
Неушев вышел не сразу. Он немного посидел, ожидая хоть каких-то объяснений. Посмотрел на лейтенанта. Лейтенант, сопя от старательности, спрятал наручники в сумку, надел шапку, козырнул и вышел. Неушев посмотрел на следовательшу. Она сидела за столом и смотрела то ли в стол, то ли на повязку.
Неушев грузно покинул клетку, постаравшись не коснуться прутьев, и спросил:
– А что это было-то?
Следовательша встала и сказала, не глядя на него:
– Сабирзян Минеевич, я приношу вам извинения от имени всего следственного комитета и от себя лично. Вы можете требовать компенсации и… Простите.
– Так, – сказал Неушев. – А что изменилось, можно узнать?
Следовательша наконец посмотрела на него и сообщила:
– Мы их поймали.
На первом слове она споткнулась, и Неушев не первый раз подумал, что для представительницы силовых органов она удивительно паршиво врет. Он повторил:
– Их. И кто они?
Следовательша, как будто решившись, выпалила:
– Сабирзян Минеевич, я пока не могу все вам рассказать, потому что… Ну не могу пока. Я обещаю – как только можно будет, вы первым все узнаете.
Неушев пожал плечами и спросил:
– А они где? В СИЗО, где я был? Их можно, я не знаю, увидеть там?
– Сабирзян Минеевич, пожалуйста, – умоляюще сказала следовательша.
Что пожалуйста-то, хотел спросить Неушев, но резко устал и обмяк, а этого показывать был нельзя, даже теперь. Поэтому он спросил:
– Вы мне такси не вызовете? А. Денег-то у меня…
И с испугом подумал, что они сейчас сами его отвезут – и будут всю дорогу что-то говорить, все так же извиняясь, и он приедет домой, как и уехал, на мусорской машине. Но следовательша сказала:
– Я вашей дочери позвонила, она приехать должна. Пойдемте.
– Гульшат? – спросил Неушев, страшно обрадовавшись и еще сильнее перепугавшись.
– Н-нет, Айгуль, у Гульшат пока…
Дверь распахнулась, и влетела Айгуль.
Пристав, усердно притворявшийся, что не слушает, вскочил и начал, протягивая руки:
– Девушка, сюда…
– Папа! – заорала Айгуль и влипла в Неушева так, что у него на полчаса вылетели из головы все мысли и слова – остались чувства, которые он старался из себя не выпустить. Сидел, шел и стоял, сжавшись в толстый морщинистый кулак. А разжавшись, обнаружил себя дома, у стола, заставленного нарезками сыров, колбас и овощей, а с двух сторон в Неушева вцепились дочери. Старшая, вытирая слезы, тараторила про на фиг не нужный никому завод и про то, как они мощно убирались в на фиг не нужном никому доме. Младшая зачем-то пихала отцу в нос мелкого серого кота довольно бандитского вида и пискляво излагала до одури непонятную историю его обретения.
Неушев послушно сжевал несколько разных ломтиков и коротко изобразил удовольствие, хотя никакого вкуса не почувствовал. Он улыбался в ответ на шутки и почти наугад кивал или качал головой в ответ на вопросы.
Через полчаса девки вскочили с воплями «Вилада!» и «Тетя Римма!» Оказывается, Айгуль надо было срочно забирать дочь с танцев, а Гульшат зачем-то упросила тетю Римму наготовить всякого на стол – и до пяти, когда ресторан переходил на активный режим, должна была непременно забрать балиш, пять тысяч эчпочмаков, три салата и еще какие-то вестники эндорфиновой бури. Девки знали, что Неушев всегда был неудержимый фанат чего повкуснее и понациональней. Они могли догадываться, что сейчас гурманические радости трогали его не больше, чем перемена погоды на Антарктическом побережье. Но обижать дочек не хотелось. Зато очень хотелось увидеть внучку – может, хоть ей Неушев сможет заглянуть в глаза без боязни. И хотелось остаться одному. Ненадолго. Вдруг получится понять, что случилось, что происходит и как должно быть дальше. Если должно, конечно.
Неушев ответил слабой улыбкой на щебетания, убегания-возвраты с перечислением забытого и прочие ритуалы, больно напоминавшие о позапрошлой жизни. Наконец Гульшат, чмокнув отца, убежала совсем. Айгуль задержалась в двери и сказала:
– Пап, я с абыстайками из мечети договорилась на сегодня, но раз так, то на завтра перенесли – они читать придут.
Неушев кивнул, не понимая. Айгуль тоже кивнула, закусив губу, хотела сказать и не сказала. Повернулась и вышла.
Хлопнула дверь. Стало тихо.
Котенок, лежавший рядом, уперся в Неушева пестрыми глазами, поразмышлял о разном наглом и легонько цапнул лапой за брючину. Раз и другой.
Неушев поднял руку, чтобы погладить полосатую шерстку, но уронил обратно. Этого он, оказывается, тоже сделать не мог. Даже закурить не мог – и не хотел, что самое странное.
Котенок боднул Неушева ушастой башкой в бедро и забурлил было, да притих, соскочил с дивана и умчался прочь. Судя по цоканью когтей, в кабинет.
Мыши, что ли, завелись, подумал Неушев. Посидел немного и пошел следом.
В кабинете было чисто, тихо и сумрачно. Котенок бродил, урча, вокруг рабочего кресла, огромного, кожаного, так и не освоенного Неушевым. В кресле сидел мужик.
Опять, подумал Неушев почти с облегчением. А следовательша говорила, поймали их. С другой стороны, она же не сказала, что всех поймали. Ну что, вариант. Не убью, так покалечу гада. С болью жить, быть может, не сильно приятней, чем не жить. Вот и проверим.
Он шагнул вперед и застыл. Мужик сказал по-татарски:
– Привет, Сабир-абый.
Сабиром Неушева не называли лет тридцать, да и раньше называли лишь в семье. Но не только в этом дело было. Еще в голосе. Неушев знал этот голос, хоть и не слышал страшно давно.
Неушев изо всех сил всмотрелся в лицо напротив и с трудом выговорил:
– Нияз. Ты живой, значит.
В груди стало пусто и лихо, и эта пустота выкусила все до горла. Неушев потерялся, а нашелся уже в кресле – том, что для отдыха, мягком, низком и с обивкой из толстого хлопка. Нияз, как-то оказавшийся рядом, отступил обратно.
– Нияз, – повторил Неушев, когда снова смог дышать. – Сынок. Ты здесь откуда… Нет, ты где вообще, как живешь?..
– Да это без разницы, Сабир-абый, где да как. Живу и ладно. Ты вот про себя скажи – что устроил?
Нияз всегда говорил по-татарски не то чтобы с легким акцентом, но будто немножко притворяясь то ли старцем, то ли конферансье – округло и с придыханием. А теперь у него и слова проскакивали какие-то неживые, как из старинной книжки. Зато говорил он живо, чересчур. Это Нияз-то, который даже в щенячью пору был сдержан и собран.
Тут Неушев вспомнил, как собранность-сдержанность не помешала Ниязу щенячьей поры взорваться вполне в фамильном стиле. Даже изощренней. Неушевы от обиды орали, посуду били и рвались в рукопашную. А Нияз тогда, четверть века назад, в ответ на какую-то ерунду – глуповатую, но беззлобную шутку про то, что при взрослом племяше-нахлебничке и грудная дочка быстрее расти будет… Так вот, он встал, извинился, перешагнул через коробки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв дверь. Из новенькой и, как тогда казалось, огромной трехкомнатной квартиры, в которую Неушевы два дня как въехали, покинув «малосемейку». Последней волной, как оказалась, въехали, больше завод никому квартир не выдавал.
Девчонки, понятно, не поняли ничего – Гульшат в принципе ничего кроме титьки не понимала, а Айгуль, высунув язык до ключиц, разрисовывала недовыброшенную строителями ленту обоев. Фирая не услышала, она на кухне возилась. Ночью, когда Неушеву пришлось поверить самому и признаться жене, что племяш, скорее всего, не придет, Фирая, конечно, устроила скандал – шепотом, чтобы дочек не разбудить. Неушев тогда еще такие скандалы пресекать стеснялся, поэтому всю ночь молча курил на балконе. Ну и потом три дня молчал. И все представлял, каким пенделем встретит Нияза, когда тот наблуждается – без денег, вещей и работы, – по чужому городу, чужой республике, чужой стране. И вернется. Побитым щенком.
Нияз не вернулся.
Больше они его не видели. И ничего, выжили. Айгулька, правда, пару недель ныла: «Де Иязабы, хотю Иязабы». Фирая с полгода хранила вещи Нияза – пару рубашек и брюки без пиджака. Потом кому-то снесла или похоронила, с нее станется – к Новому году, когда от Нияза пришла открытка из Казани. С поздравлениями, наилучшими пожеланиями, извинениями за причиненные хлопоты и уверениями, что все с ним хорошо. Потом еще перевод от Нияза пришел на восьмое марта, немалая по тем временам сумма. Неушев порвал извещение, позвонил на почту и велел отправить деньги обратно с указанием, что адресат выбыл. Он уже стал главным инженером, фактически вторым человеком на заводе, следовательно, и в городе, так что почта козырнула, невзирая на отмену синей форменной фуражки. Больше писем и открыток не было.
