Поль Андреота - Сладкий вкус огня
— Моя жизнь лишена очарования. — сказал я. — Во всех смыслах этого слова.
— У вас нет никаких привязанностей?
— Есть. К жене.
— А ваша работа?
— Не стоит и гроша.
— И больше ничто вас не интересует?
— О, меня интересует многое. — Я стал перечислять. — Катание на яхте, вечеринка с приятелями, девочки, карты.
Тереза взглянула на меня с мукой. В ее глазах словно отразились все Сержи, которыми я не был.
— Но мне наплевать и на то, что меня интересует. — добавил я.
— О? — произнесла она, передавая мне наконец бутылку своим замедленным движением.
Потом она задумалась. Прошла целая вечность, прежде чем последовал очередной вопрос.
— А ваша жена, какая она?
— Чудесная, — ответил я с набитым ртом. — Это слово всегда приходит мне на ум, когда я думаю о ней. Она как бы… Видите ли, я не обладаю вашим даром сравнения. Она — пузырек в бокале шампанского.
— Вы любите все легкое, да?
— Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне часто бывает тяжело переносить самого себя. — Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. — Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я неудачно выразился — я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или…
— У вас есть ее фотография.
— Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.
— Я понимаю.
Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но больше ничего не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, обернувшись, улыбалась своей боттичеллиевской улыбкой.
— Какая красивая! — сказала Тереза.
Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конвертик и сунул в бумажник. В разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сандвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени, я тряхнул головой.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал я, — все в порядке.
Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и еще что-что. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. «Прижми меня к своей груди», — приказывали они. Я был в каком-то оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали, и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола… Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва размыкались. Мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.
IV
Я вернулся в Париж в восемь утра, проехав всю ночь. Ни один муж не был бы стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую. Ким притягивала меня как магнит на протяжении всего четырехсотмильного пути. Я хотел застать ее спящей. И получил то, что хотел, — пробуждение Ким. Еще не проснувшись, она улыбалась, словно человек, стоявший перед ней, был одним из образов ее сновидений. Она медленно воскресала, переносясь из одного чудесного мира в другой, столь же восхитительный. Из-под одеяла появились ее руки. Потом открылись глаза, чтобы тотчас закрыться снова, и послышался тихий смех — значит, она проснулась.
Я погрузил губы в атлас ее шеи, вдыхая нежный аромат и ощущая блаженный покой, которого был лишен в течение поглотивших меня последних двух дней.
— Моя черноволосая, — прошептал я, — обожаю тебя.
Она опять погрузилась в сон, снова пробудилась, на этот раз окончательно, улыбнулась и свернулась калачиком.
— Ты разбудил меня, — пожаловалась она.
Только тут я заметил перемену: длинные черные волосы Ким больше не рассыпались по подушке.
— Ты не сердишься? — Она поднялась на локте, покрутив согнутыми пальцами над тем, что осталось от ее волос. — скажи, что-нибудь. Это только вначале шокирует, а потом ты привыкнешь. И они опять вырастут. Так выглядит гораздо лучше, правда?
— Лучше, — согласился я.
У меня не было сил спорить, хотелось просто заключить мир лет на десять.
— А у меня есть для тебя подарок.
Она вынырнула из-под одеяла в чем мать родила и на четвереньках добралась до стула, стоявшего в ногах кровати. Покопавшись в сумке, лежавшей на стуле, она достала прядь волос, перевязанную черной ниткой.
— Значит, я не потерял их совсем, — заметил я, засовывая волосы в маленький конвертик, к фотографии Ким.
— Очень мило с твоей стороны, что ты так хорошо все воспринял. — Она вернулась на кровать. — Как твои дела?
— Нормально.
— Ты знаешь, золотисто-каштановые тона должны смягчить суровость стрижки.
— Я не против золотисто-каштановых тонов.
— Ты так мило все воспринял. Я боялась, что ты рассердишься. — Она раскинула руки: — Ну, иди же, разбуди меня.
— Нет. сейчас я приму душ и освобожусь от всего этого бреда.
— Какого бреда?
— От статьи. Пока она у меня в голове. Всю дорогу обдумывал. Хочу скорее выложить все на бумагу и забыть.
— А нельзя с этим подождать?
— Нет, нельзя.
— Тогда я сварю тебе кофе. Ты вообще-то спал?
— Потом посплю.
Она принесла мне кофе в спальню. Даже выпив две чашки, я чувствовал себя разбитым и обессиленным, но как только сел за машинку, клавиши застучали, как одержимые. Я опять выдел старую крепость при свете луны, стога сена в залитой солнцем долине. И девушку, с которой, быть может, был знаком в прошлой жизни, грустное лицо мэра, стоявшего под лампой в холле гостиницы, и дорогу, проходившую за сто десять миль, экс-субпрефектуру с ее ветхими стенами, серый безобразный дом Бонафу, окруженный людьми, томимыми недугами и надеждой, и смерть, крадущуюся между ними с косой в руках. Дом, парк и магнитные поля Хьюстона И хижину. Но тут я остановился. Я не стал упоминать в своей статье хижину. Пятнадцать страниц были готовы. Вложив их в большой конверт, я оставил его на полу перед входом в квартиру, запер дверь и позвонил в газету, чтобы прислали курьера. После этого я забрался в постель и тотчас погрузился в сон без сновидений.
На этот раз настала очередь Ким будить меня. Ее длинная, созданная для поцелуев шея, склонилась надо мной.
Ким сообщила, что уже восемь вечера, а также что мы должны обедать у Канавы. И уже опаздываем.
— Когда я женюсь на тебе, — пообещал я, — мы положим конец всей этой светской жизни.
— Но ты уже женился на мне.
— Я намерен начать все сначала.
— Ты ничего не рассказал мне о своей истории, — сказала она другим тоном.
— О, это было так поэтично.
Я пошел в ванную, намочил голову и начал бриться.
— Хорошенькая девушка, местное вино, заколдованный дом и таинственный парк — как в волшебной сказке.
— Чушь какая, — сказала она.
Именно так я и думал. Она примерила последовательно трое колготок, и третьи, желтые как лютик, по-видимому, наилучшим образом подошли к ее настроению.
— А что это за девушка? Расскажи. Конечное, она в тебя влюбилась?
— Точно.
— Ее покорила твоя любовь к природе?
— Точно.
— И она готовила приворотное зелье и все такое?
— Возможно. Я не стал выяснять. Ким, а что если мы никуда не пойдем сегодня?
— Ты обещал на прошлой неделе.
— Стоит ли держать свои обещания?
— Может, нам понравится.
Ким была готова. Ярко-желтая юбка с разрезом, нечто вроде блузки горчичного цвета — один из ее сверхмодных костюмов. Новая прическа шла ей; ее глаза сияли, как у королевы, и прислонившись к двери, она держала свою сумочку, как скипетр.
— Может, нам все-таки остаться? — предложила она после долгого поцелуя.
— Мы обещали, — ответил я.
Этот вечер был похож на другие. Народу оказалось гораздо больше, чем мы ожидали. Мало еды и много спиртного. Последняя пластинка «Стоунз», манекенщицы с отсутствующими лицами, огни свечей, отражавшиеся в их глазах, по углам группы мужчин, обсуждавших серьезные проблемы, шестнадцатилетняя девочка, скакавшая от одной группы к другой, немного веселья и чуть-чуть блюза.
— Не пей слишком много, — сказал мне Канава около двух часов ночи.
— Слишком много выпить нельзя, — ответил я.
— Это непохоже на тебя.
