Патрик Данн - Лилия прокаженных
— Уговорили. Я их предупрежу. — Он снова посмотрел на часы. — А теперь давайте наконец подпишем акт передачи.
Все документы лежали у него на столе. Моя подпись давала муниципалитету «добро» на использование территории кладбища в целях развития городской инфраструктуры. Его подпись подтверждала, что отныне всю ответственность за происходящее там муниципалитет берет на себя.
— Вперед, Доминик. Можете строить свою транспортную развязку. — Я положила перед ним подписанный бланк разрешения на строительство.
Он откинулся на спинку кресла, придвинул документ поближе и постучал по нему средним пальцем. Ну-ну, оказывается, еще не все.
— Неужели вы, господа, нисколько в ней не заинтересованы?
— «Вы, господа» — это, простите, кто?
— Да вы и ваши дружки-археологи. Стоит заикнуться о городском строительстве, тут же поднимаете крик. Зато всегда готовы попользоваться результатами.
Возможно, Ашер терпеть не мог людей, которые, с его точки зрения, лезли не в свое дело. Однако такой откровенной грубости он раньше себе не позволял. Я не собиралась оставлять ее без внимания и уже готова была высказать все, что о нем думаю, когда на столе зазвонил телефон. Разговаривая в трубку, он сдвинул в сторону газету, лежавшую поверх ежедневника, в котором ему понадобилось что-то уточнить. Я сразу узнала первую полосу таблоида «Айрленд тудей» двухнедельной давности и поняла, почему управляющий так на меня ополчился.
По словам журналиста, освещавшего мою встречу с городской общественностью в Центре исторического наследия, во время дискуссии по поводу проводившихся раскопок я, дескать, обвинила «отцов города» в близорукости за готовность уничтожить кладбище ради строительства транспортной развязки, а также резко критиковала планы развития Каслбойна.
Ашер закончил разговор и сделал пометку в еженедельнике.
— В следующий раз, Доминик, когда вам захочется говорить со мной таким тоном, — сказала я, — потрудитесь проверить, насколько ваша информация соответствует истине.
— Что вы имеете в виду?
— Я абсолютно уверена, вас задел репортаж Даррена Бирна, в котором он якобы меня цитирует.
— А вы, значит, ничего подобного не говорили…
— Кто-то спросил, много ли еще в Каслбойне такого, что мне хочется разрыть и перекопать. Я ответила, что раскопки есть форма научного исследования, причем не единственная в работе археолога. А также добавила, что не хотела бы видеть свой город изрытым вдоль и поперек даже с археологическими целями, если в конечном итоге он превратится в очередной Гигантский торговый центр. Я не высказывалась против сноса кладбища, не критиковала городское руководство, не употребляла слово «близорукость». Бирн вставил это в репортаж, чтобы всех перессорить. И, похоже, преуспел.
— Даже если так, все равно очевидно, что вы не упускаете случая укусить руку, которая вас кормит.
— Если и кусаю, то не до крови. Потому что прекрасно понимаю, что благодаря так называемому развитию имею возможность зарабатывать на жизнь. Но все равно я не буду молчать, видя, как постепенно уничтожаются самые привлекательные особенности моего родного города — именно те, что делают его уникальным, единственным в своем роде. Я не выступаю против перемен как таковых — археологи лучше других знают, что люди всегда стремились видоизменить ландшафт. Меня до глубины души возмущают рекламные щиты аукционов, призывающие приобретать недвижимость в историческом Каслбойне с его замечательным средневековым культурным наследием. А ведь именно оно безвозвратно гибнет от той застройки, которая ведется с одобрения муниципалитета.
— Вы даже не подозреваете, какое на нас оказывают давление. Мы сопротивляемся изо всех сил, но это все равно что пытаться остановить прилив. — Лицо Ашера омрачилось. — Некоторые люди пойдут на что угодно, лишь бы урвать свое.
ГЛАВА 5
Первое, что я увидела, войдя в единственную комнату центра, была статуя. Она стояла ко мне лицом на низкой сцене, с которой здесь иногда выступали чтецы и декламаторы. Гейл и еще один участник нашей археологической группы — Брайан Морли, долговязый аспирант в жеваной зеленой, смахивающей на ведерко шляпчонке — во все глаза рассматривали скульптуру. Раскрашенная и позолоченная, она была настоящим произведением искусства. Я не сомневалась, что передо мной образ Пресвятой Девы с Младенцем.
Мантия Марии, к моему удивлению, была ярко-красной, подпоясанное платье — сверху донизу золотистое; на Младенце — простая белая туника. Полные жизни и энергии цвета одежды уравновешивались нежными и естественными тонами кожи — здоровой розовощекостью ребенка и чуть подернутой румянцем бледностью женщины. Еще большее впечатление производило выражение лица: казалось, синие глаза пристально смотрят на меня, а губы слегка улыбаются. Мне стало немного не по себе — мы словно внимательно изучали друг друга.
Статуя была лишь чуть ниже меня. Центр тяжести приходился на левую ногу, правая — согнута в колене, проступавшем под тканью платья. Женственность позы подчеркивали плавные складки мантии; юбка, спускавшаяся почти до земли, повторяла ее мягкие, волнистые линии. Она стояла так потому, что к груди ее приник Младенец Иисус. Он в том возрасте, когда ребенок только-только начинает ходить, и такой же светловолосый, как мать. Левой рукой Мария поддерживала под попку малыша, который сосал молоко, положив одну ручонку ей на плечо, а второй сжимая грудь. Он отвернулся от зрителей, устремив глаза на мать. Склонив лицо к сыну, пальцами правой руки Мария придерживала расстегнутый лиф платья, чтобы грудь оставалась открытой. Контуры статуи напоминали латинскую S, с укороченной верхней и удлиненной нижней частью.
— Поразительные цвета, — сказала Гейл Брайану, когда я подошла к ним со спины. Она немного отступила и сфотографировала статую. Оба не догадывались о моем присутствии.
— А на мой вкус — слишком ярко. — Брайан снял очки и протер их краем футболки, словно от такого красочного зрелища могли остаться следы на линзах.
Под висевшим над статуей потолочным светильником позолоченная корона Марии превратилась в ослепительный нимб. С двумя зрителями, стоявшими, задрав головы, все напоминало сюрреалистическую сцену из фильма Феллини, название которого в тот момент вылетело у меня из головы.
— Нет-нет, она прекрасна, — прошептала Гейл.
— Гейл совершенно права, — поддержала я.
— Ой, это вы, Иллон, привет. А мы только что ее внесли, — сказала Гейл.
— Спасибо, водитель выручил, — добавил Брайан, возвращая очки на место. — Она тяжелее, чем кажется.
Я поднялась на сцену и обошла вокруг скульптуры. Сзади все детали были тщательно проработаны: мантия спадала вниз тяжелыми складками, не покрытые вуалью золотистые волосы заплетены в две толстые косы ниже пояса, а в них вплетены черно-золотые ленты, спускающиеся почти до края мантии. В тугих косах различимы пряди волос, совсем как настоящие благодаря слою специальной гипсовой грунтовки, которым скульптуру покрывали перед раскрашиванием.
Вблизи цвета ее одежд, ничуть не потускневшие от времени, производили совершенно поразительное впечатление. Красный цвет мантии трепетал и переливался, словно краску только что нанесли и она еще не просохла; от игры света и тени в складках позолоченное платье казалось сшитым из неведомой ткани, сотканной из золотых нитей. Только сейчас я обратила внимание на малозаметные детали: ряды мелких пуговиц на нижней поверхности рукавов; красные розетки с черной кромкой, украшавшие пояс и юбку. Рассматривать все это можно было часами, и дальнейшее знакомство пришлось отложить.
— Что, Брайан, находишь это безвкусным? — поинтересовалась я, сделав шаг назад и став перед сценой рядом с коллегами.
— Я предпочитаю без раскрашивания. Материал, из которого сделана скульптура, должен говорить сам за себя.
— Это твое личное мнение?
— Разумеется.
— Не обидишься, если я скажу, что последние несколько столетий таков общепринятый взгляд на скульптуру?
Он пожал плечами.
— Какая разница? Лишь бы мне самому нравилось.
— Неужели ты предпочитаешь черно-белые фильмы цветным?
— А при чем здесь кино?
— Возможно, не самое лучшее сравнение, но представь себе, что такие фильмы, как «Унесенные ветром» или «В поисках Немо», вдруг стали не по душе зрителям потому, что сняты в цвете. Трудно поверить, правда? В конце концов, их успех во многом объясняется «картинкой» — тем, как использовали цвет, добиваясь определенного эффекта. — Я кивнула в сторону статуи. — А в те времена подобной формой искусства была полихромная скульптура. Дошло?
— Вроде бы. И все равно: зачем скульптуры раскрашивать?
— Значит, не до конца. Ты продолжаешь считать эту статую вполне законченным произведением и без раскрашивания, как если бы оно было чем-то второстепенным, более того — излишним. Но средневековые мастера так не думали.
