Корнелл Вулрич - У ночи тысяча глаз
Она нервно ломала руки, подыскивая нужные слова:
— Не надо ему лететь этим самолетом. Можно ведь вылететь позже и позже вернуться.
— Понятно, — сухо заключила я. — Вам все известно заранее?
— Не надо ему лететь этим рейсом, — как бы оправдываясь, повторила она. — Отговорите его, мисс Джин. Не к добру, уверяю вас. Если он вылетит завтра…
— То?..
— Оттуда ему придется лететь в понедельник вечером.
— Ну и что?
Последние слова она произнесла через силу, как будто и не сказать боялась, и еще больше боялась говорить.
— Этот самолет… Обратный рейс на восток… С ним может случиться неладное.
— Да что вы? — снова съязвила я. — Теперь о подобных вещах бывает известно заранее?
— Нет, мисс, не бывает, — потупилась она. — Вы же знаете, что не бывает.
— Послушайте, Эйлин, я не против того, чтобы вы там у себя пропустили иногда рюмку-другую, но решительно против того, чтобы вы после этого заявлялись сюда и начинали доказывать сомнительную пользу выпивок.
— Бог с вами, мисс, я ведь совсем не пью, — еле слышно пробормотала девушка.
Взглянув на нее, я тут же поняла, что она и в самом деле не пьет. У нее было болезненно-бледное худое лицо и сухопарое тело. Такую свалил бы и один глоток.
— Вы когда-нибудь слышали о Кассандре,[2] Эйлин? — сказала я чуть мягче. — Не думаю, чтобы она кому-нибудь нравилась. Вы ведь не хотите походить на нее, правда? Ходите тут, пугаете людей. Вас станут избегать, вы знаете?
Она уже, кажется, начала раскаиваться в том, что завела разговор.
— Простите, мисс, — заторопилась она. — Во всяком случае, докучать вам я не собиралась… — И уже на пути к выходу бросила: — Предостережение идет не от меня, мисс. От моих знакомых.
— Понятно. Выходит, они занимаются предсказаниями. Ну что ж, поблагодарите их от моего имени и скажите, что в подобной помощи я не нуждаюсь.
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто я произнесла какое-то богохульство.
— Ах, мисс, мне, верно, не следовало говорить вам ни слова.
— А вы сказали, и меня это уже начинает утомлять. Спокойной ночи, Эйлин.
Она, видимо, не ожидала такого приема. В горле у нее застрял комок, который она безуспешно силилась проглотить.
— Спокойной ночи, мисс, — наконец выговорила она и закрыла за собой дверь.
Я вернулась к Хемингуэю и, улыбаясь, прочла абзац, в котором не было ничего смешного.
2На следующий день я провожала отца в аэропорт. Таким он мне и запомнился. Всю дорогу мы разговаривали. Один раз я искоса посмотрела на него — просто так, без всякой задней мысли, как бывает, когда сидишь с человеком в машине, которая куда-то мчится, разговариваешь и случайно бросаешь на него взгляд. Такой момент остается в твоей памяти.
Он до сих пор у меня в голове, этот моментальный снимок, четкий и ясный, словно сделанный только сегодня. И сохранился, как сохранился бы настоящий снимок, отпечатанный на фотобумаге. Он напоминает о том, чего давно уже нет.
Отец выглядел таким мужественным, таким красивым. Возможно, потому, что его блестящие седые волосы резко контрастировали со всем остальным в нем, как бы неподвластным времени, — точно не скажу. Знаю только, что он производил на меня впечатление человека гораздо более молодого, щеголеватого, сильного, подтянутого и энергичного — называйте как хотите, — чем смазливые темноволосые красавцы, которым за двадцать пять. У него был прекрасный цвет лица — ровный румянец, на фоне которого резко выделялась белизна волос, всегда аккуратно причесанных и безупречно подстриженных, когда бы ты его ни встретил, и сзади, и на висках — подобные прически больше свойственны молодым. Видя, какой эффект создают его волосы, я начинала понимать, почему даже молодые люди в восемнадцатом столетии, как мужчины, так и женщины, носили напудренные парики.
А еще у него великолепная линия подбородка — линия костяка, не имеющая ничего лишнего. Когда отец говорил, движение подбородка под медно-розовой кожей вызывало мысли о силе. И не только о силе, но, возможно, еще и об упрямстве — но не как главной черте характера, — и о здравом смысле, а прежде всего — да, прежде всего об искренности. Не знаю, может ли подбородок каким-то образом свидетельствовать об искренности, скорее о ней судят по глазам, но при виде этой чистой линии подбородка, в покое ли, в движении, думалось почему-то именно о ней.
Глаза у отца, от насыщенной активной жизни, были ясные, прозрачные — глаза молодости, и они не уставали смотреть, не уставали и от того, что видели. Серо-голубые, они лучились добротой и нежностью, а морщинки вокруг них, когда эти глаза улыбались, подтверждали, что их обладатель понимает решительно все. По крайней мере, когда дело касалось меня, но, видите ли, мне ни разу не приходилось наблюдать, как они смотрят на других, поэтому я могу говорить только о себе.
Воротник его пальто из верблюжьей шерсти был приподнят — так обычно носят пальто молодые люди. Сидел он свободно, как и двигался, — все его суставы оставались подвижны, нисколько не стеснены возрастом. На коленях у него лежал портфель, и, разговаривая со мной, он иногда заглядывал в него, проверял, не оставил ли чего дома. Я как сейчас его вижу: светло-коричневая гладкая свиная кожа с клетчатой подкладкой. Год или два назад сама ему подарила его.
Одна рука у него была в перчатке, а вторую он снял, так как курил сигарету. Пальцы небольшие, но сильные (не терплю длинных и тонких!), какие и должны быть у мужчины. На одном пальце он носил витое золотисто-зеленое кольцо с печаткой. Насколько помню, это была его единственная драгоценность.
Покончив с бумагами, он закрыл портфель, нажав большим пальцем щелкнувший замок. Замочек имел правильную прямоугольную форму и блестел как зеркало. Помню, он потускнел, когда с него соскользнул палец, и снова прояснился — так бывает и с зеркалом, на которое подышишь. Порой мне кажется, что столь же краткий след остается в жизни и от нас — мимолетный, эфемерный, растворяющийся после нашего исчезновения.
Вот такой моментальный снимок храню я в памяти до сих пор, снимок отца, каким он был в минуты полной открытости. Снимок того, чего давно уже нет.
Когда добрались до аэропорта, у нас еще оставалось несколько свободных минут. Мы сидели в машине перед зданием аэровокзала, освещенного бледными размытыми лучами солнца. Я, помнится, даже не стала выключать двигатель, готовая в любой миг уехать. Никому из нас двоих и в голову не приходило, что я могла бы выйти из машины, немного проводить его. Зачем? Обычное ведь дело. Он летал часто. Лететь самолетом для него значило то же, что поехать на такси в центр города.
— Ты не пойдешь вечером к Эйнсли? — с улыбкой спросил он.
— Боже избавь! — поморщилась я. — У меня есть предлог не ходить.
— Да, кстати, — вспомнил он. — Если позвонит Бен Харрис, скажи ему, что встретимся в следующее воскресенье. Пусть приходит с той же компанией, что и в прошлый раз, — симпатичные ребята.
Я приложила палец ко лбу и тут же его убрала.
— Пожалуй, мне пора.
Он вышел из машины, захлопнул дверцу и, наклонившись, поцеловал меня.
— Опять узел не по центру, — заметила я. — Научишься ты когда-нибудь за ним следить? — Я поправила ему галстук.
— А что, насчет этого есть какое-то правило? — сухо поинтересовался он.
Я вдруг вспомнила вчерашнее, и мне почему-то стало смешно.
— Да, совсем забыла. Вечером ко мне зашла одна из служанок — Эйлин Магуайр. Все пыталась убедить меня, что тебе не следует возвращаться этим же самолетом. Кто-то из ее знакомых гадал на кофейной гуще — ты бы видел, как она всему верит, — от ее слез, что называется, ковер взмок.
Отец даже не сразу понял, о ком я говорю. Впрочем, заниматься служанками входило в обязанности миссис Хатчинс, он к ним не имел никакого отношения.
— Магуайр?! Это которая?
— Новенькая.
— И что же может произойти? — Он улыбнулся.
Я щелкнула пальцами:
— А вот об этом я у нее не спросила.
Он засмеялся. И я вместе с ним. Однако ему пора было идти.
— Жди меня во вторник утром, — бодро сказал он и направился к входу в здание.
— Пока, папочка.
Я включила скорость, не дожидаясь, когда за ним закроется дверь. А, ерунда! Сколько раз он уж летал! Я торопилась, поскольку записалась к своему мастеру в парикмахерской и не хотела опаздывать.
В тот вечер обедала одна. За столом мне опять прислуживала Эйлин Магуайр.
Она все делала молча, но лицо у нее было мрачным, и каждый раз, когда мы встречались взглядами, она опускала глаза. Я и думать забыла о вчерашнем, но, увидев ее, сразу все вспомнила, будьте уверены.
Я чувствовала: ей не терпится, чтобы я заговорила первой, дав ей таким образом повод продолжить давешний разговор. Но я рассуждала иначе: чего ради поощрять ее бредни?
