Элизабет Костова - Историк
Наконец он тяжко выдохнул и мы двинулись дальше, обсуждая, что заказать на ужин в «Туристе», когда доберемся туда.
В этой поездке мы больше не вспоминали Дракулу. Я скоро изучила распорядок отцовских страхов: он рассказывал мне свою историю короткими взрывами, не ради драматического эффекта, а словно бы сберегая что-то — свои силы? Или разум от безумия?
ГЛАВА 3
Дома, в Амстердаме, отец был необычайно молчалив и все время занят, а я нетерпеливо дожидалась случая заговорить с ним о профессоре Росси. Миссис Клэй каждый вечер ужинала с нами в обитой темным деревом столовой, подавая нам блюда с бокового столика, но в остальном держась как член семьи, а я чутьем угадывала, что отец не хотел бы продолжать свой рассказ при ней. Если я заходила к нему в библиотеку, он торопливо спрашивал, как я провела день или просил показать домашнюю работу. Я тайком проверила ту полку в библиотеке — почти сразу после возвращения из Эмоны, — но книга и бумаги успели исчезнуть, и я не представляла, куда он их переставил. Если миссис Клэй брала свободный вечер, он предлагал сходить вдвоем в кино или угощал меня кофе с пирожными в шумной лавочке над каналом. Я сказала бы, что отец избегает меня, если бы иногда, когда я сидела рядом с ним над книгой, выжидая подходящей минуты для вопроса, он с рассеянной грустью не протягивал руку, чтобы погладить меня по голове. В такие минуты уже мне самой не хотелось напоминать о неоконченном рассказе.
Снова отправляясь на юг, отец взял меня с собой. Ему предстояла всего одна встреча, притом неофициальная, едва ли стоящая такого долгого путешествия, но он хотел показать мне красивые виды. В тот раз мы проехали на поезде далеко за Эмону, а потом еще пересели на автобус. Отец пользовался любой возможностью, чтобы проехать местным транспортом. И теперь, путешествуя, я часто вспоминаю его и оставляю наемную машину ради поездки на метро.
— Сама увидишь: Рагуза не место для автомобилей, — сказал он, цепляясь вместе со мной за металлический поручень, отгораживавший кабину. — Садись всегда впереди — меньше будет тошнить.
Я сжала поручень так, что побелели костяшки на пальцах: мы словно летели среди нагромождения серых скал, которые в тех краях заменяют горы.
— Господи! — вырвалось у отца, когда нас подбросило вверх на крутом повороте.
Остальные пассажиры чувствовали себя как нельзя лучше. Через проход от нас женщина в черном платье невозмутимо вязала, и только бахрома ее шали, накинутой на голову, вздрагивала, когда автобус подпрыгивал на ухабах.
Я усердно глядела в окно, мечтая, чтобы отец отказался от принятой на себя обязанности постоянно меня поучать и дал мне возможность самой вбирать в себя эти пирамиды серых скал и венчавшие их каменные деревушки. Перед закатом я была вознаграждена за терпение, увидев женщину, стоявшую на краю дороги, быть может, в ожидании встречного автобуса. Высокая и статная, она была в длинной тяжелой юбке и обтягивающей безрукавке, а головной убор, венчавший ее высокую фигуру, походил на кисейную бабочку. Она стояла одна среди скал, освещенная вечерним солнцем, с огромной корзиной, полной овощей. Я приняла бы ее за статую, если бы она не повернула вслед нам величественную голову. Лицо промелькнуло светлым овалом, слишком быстро, чтобы я успела заметить выражение. Когда я описала ее отцу, он сказал, что она, должно быть, одета в национальный наряд этой части Далмации.
— Большая шляпа с крыльями по бокам? Я видел такие на картинах. Можно сказать, она в какой-то мере призрак — и живет, должно быть, в маленькой деревушке. Молодые люди, я думаю, и здесь уже носят синие джинсы.
Я приклеилась носом к окну. Призраки больше не появлялись, но я не пропустила ни единого из чудес, промелькнувших за стеклом: Рагуза, далеко внизу, предстала передо мной городом из слоновой кости, окруженная рябым от солнечных бликов морем, с крышами в ограде средневековой стены краснее, чем закатное небо. Город занимал большой округлый мыс, и стены его казались неприступными для бурь и вражеских полчищ. Он напомнил мне гиганта, шагнувшего в море с побережья Адриатики. И в то же время с высоты горной дороги он казался миниатюрным, словно игрушка или украшение, втиснутое мастером между основаниями не по росту огромных гор.
Главная улица Рагузы, на которую мы въехали только через два часа, была вымощена мрамором, отполированным за века подошвами башмаков и отражавшим огни лавок и дворцов, подобно мерцающей глади канала. На портовом конце улицы, под защитой старинных стен, мы рухнули в кресла за столиком кофейни, и я подставила лицо ветру, пахнувшему брызгами прибоя и — странно для меня в это время года — спелыми апельсинами. И море, и небо были почти черными. Рыбацкие лодки танцевали на полосе зыби у входа в гавань, ветер нес мне морские запахи, морские звуки и новое спокойствие.
— Да, юг, — с удовольствием проговорил отец, придвинув к себе стакан виски и тарелку сардин на поджаренном хлебе. — Представь, что у тебя здесь лодка, и ночь хороша для плавания. Возьми курс по звездам и плыви прямо в Венецию, а хочешь — на албанское побережье или в Эгейское море.
— А сколько отсюда плыть до Венеции? — Я помешивала чай, и бриз сдувал вьющийся над ним пар к морю.
— Ну, на средневековом кораблике, пожалуй, неделю, а то и больше. — Он улыбнулся мне, на минуту расслабившись. — На этих берегах родился Марко Поло, и венецианцы частенько вторгались сюда. Мы с тобой сидим, можно сказать, в воротах мира.
— А когда ты здесь бывал? — Я только начинала верить в то, что отец существовал и жил как-то, когда меня еще не было.
— Несколько раз. Кажется, четыре или пять. Впервые — очень давно, еще студентом. Мой куратор посоветовал мне заехать в Рагузу из Италии, просто полюбоваться этим чудом… Я ведь тебе рассказывал, что одно лето прожил во Флоренции, изучая итальянский?
— Куратор — это профессор Росси?
Короткое молчание прорезали хлопки полотняного навеса, раздутого необычайно теплым бризом. Изнутри, где располагался бар и ресторан, доносился гомон туристов, звон посуды, звука саксофона и пианино. В темной гавани плескали весла лодок. Наконец отец заговорил.
— Надо бы рассказать тебе о нем еще кое-что.
Он не смотрел на меня, но голос звучал чуть надтреснуто, как мне показалось.
— Я бы хотела послушать, — осторожно сказала я. Он глотнул виски.
— Ты упряма по части рассказов, верно?
«Это ты упрям», — хотелось мне сказать, но я прикусила язык: услышать историю хотелось больше, чем ссориться.
Отец вздохнул.
— Хорошо. Я расскажу тебе завтра, при дневном свете, когда отдохну и мы пойдем прогуляться по стене. — Он стаканом указал на эти сероватые, светящиеся собственным светом бастионы над отелем. — Истории лучше рассказывать днем. Особенно такие истории.
Утром мы устроились в сотне футов над краем прибоя, осыпавшего пеной городскую набережную. Ноябрьское небо сверкало летней синевой. Отец надел солнечные очки, сверился с часами, сложил брошюрку, посвященную архитектуре города, тянувшегося ржавыми крышами к нашим ногам, и пропустил мимо группку туристов из Германии. Я смотрела в море, за поросший лесом остров, в тающий голубой горизонт. Оттуда приходили венецианские корабли, приносили войну или купцов, их красно-золотые знамена трепал ветер под тем же блистающим небесным сводом. Ожидая, пока отец начнет говорить, я ощутила в себе трепет далеко не академического восторга. Быть может, эти корабли, которые мое воображение нарисовало на горизонте, были не просто ярким караваном. Отчего отцу так трудно начать?
ГЛАВА 4
— Я уже говорил тебе, — начал отец, раз или два прокашлявшись, — что профессор Росси был прекрасным ученым и верным другом. Мне не хотелось бы, чтобы ты представляла его по-другому. Я понимаю, что по моим словам он может представиться — и это, возможно, моя ошибка — чудаком. Как ты помнишь, его рассказ оказался ужасающе неправдоподобным. Я был поражен до глубины души и сомневался в нем, хотя в его лице видел и искренность, и понимание. Закончив говорить, он кинул на меня острый взгляд. — Что же это такое вы говорите? — Должно быть, я заикался.
— Повторяю, — подчеркнуто произнес Росси, — в Стамбуле я обнаружил, что Дракула до сего дня живет среди нас. По крайней мере, жил тогда.
Я уставился на него.
— Понимаю, что должен казаться вам безумцем, — сказал он, заметно смягчаясь, — и, уверяю вас, любой, достаточно долго копавшийся в этой истории, вполне может сойти с ума. — Он вздохнул. — Есть в Стамбуле малоизвестное хранилище документов, основанное султаном Мехмедом Вторым, в 1453 году отбившим город у византийцев. Его архивы составляют в основном обрывки, собранные турками позднее, в то время, когда их постепенно снова оттесняли из созданной ими империи. Однако имеются там и документы конца пятнадцатого века, и среди них я нашел карты, долженствующие указать местонахождение «проклятой гробницы губителя турок». Я предполагал, что под этим именем могли подразумевать Влада Дракулу. Точнее, три карты, различавшиеся по масштабу, так что каждая следующая изображала ту же местность более подробно. Местность была мне незнакома, и на картах не было ничего, что помогло бы мне привязать их к известным регионам. Подписи оказались в основном на арабском, а датировка относила их к концу пятнадцатого — началу шестнадцатого века, как и мою книжицу. — Он постучал пальцем по странному томику, необычайно напоминавшему, как я уже говорил тебе, мою находку. — Сведения в середине самой крупной карты были на одном очень старом славянском диалекте. Он мог быть знаком, хотя бы в зачатке, только ученому-полиглоту. Я старался как мог, однако мой перевод остается сомнительным.
