Камилла Гребе - На льду
– Смотри!
Сначала я не понимаю, о чем она, но потом вижу пачки банкнот, грудой сваленные на полу. Опускаюсь на корточки и рассматриваю пачки, перетянутые красными резинками. И узнаю их. Это деньги, которые я унаследовала. Те самые, которые исчезли. Даже резинки те же самые.
– Где ты их нашла? – срывающимся голосом спрашиваю я.
– Там, – показывает девочка на узкую дверцу сбоку от плиты. Я храню там формы для выпечки. Я не открывала этот шкафчик пару месяцев. Но помню, когда пользовалась противнем в последний раз. Это было в день нашей помолвки с Йеспером, когда я делала канапе с сыром. Я нагибаюсь и заглядываю внутрь. Постепенно глаза привыкают к темноте. На дне шкафа лежат еще несколько пачек. Я достаю их, пересчитываю. Все деньги на месте.
– Дверца была открыта?
Вильма качает головой. Лицо у нее серьезное, но весь подбородок измазан мороженым.
– Нет, я открыла ее, и там был клад.
Я киваю. Опускаюсь на холодный пол. Пытаюсь понять, что произошло. Видимо, Йеспер вернул деньги. Но зачем он положил их в кухонный шкаф? Может, не хотел, чтобы я их нашла? Но почему? Чтобы свести меня с ума?
Я собираюсь было закрыть узкую дверцу, но замечаю, что там лежит что-то еще. Что-то похожее на поднос, прислоненный к стене. Протягиваю руку и трогаю предмет. Края у него деревянные. Осторожно вытаскиваю его на свет и кладу на пол. Пытаюсь понять. Это картина Рагнара Сандберга.
Возвращаюсь в ванную. Встаю перед зеркалом и напрягаю память. Могла я сама положить деньги и картину в шкафчик и забыть про них? Что-то мелькает перед глазами. Темная кухня, тяжелая картина в руках, я нагибаюсь к шкафу. Я что, схожу с ума? Я решаю, что мне все это приснилось. Думаю о маме. О том, что она так ничего мне и не объяснила.
Женщина в зеленой униформе треплет меня по плечу. Она молодая. Совсем юная. На табличке написано, что ее зовут Сорайя.
– Эмма, как хорошо, что вы смогли так быстро приехать. Пойдемте, я покажу, где она лежит.
Мы молча шли по коридору. За окном качались на ветру зеленые ветви деревьев.
Рваные тучи неслись друг за другом по синему небу. Мы прошли что-то похожее на кухню. На круглом столике, покрытом клеенкой, стоял пластиковый горшок с увядшими нарциссами. Пахло кофе и едой, разогретой в микроволновке.
Медсестра шла рядом бесшумно, но решительно.
Она остановилась перед дверью и повернулась ко мне.
– Прежде, чем мы войдем, я должна вам сказать, что ваша мама подключена к аппарату искусственного дыхания. Он облегчает ей дыхание. Все эти трубки и приборы выглядят устрашающе, но ей не больно. Мы дали ей морфин, чтобы она не страдала, так что, скорее всего, она не в состоянии нормально общаться.
– А меня она узнает?
Медсестра улыбнулась. То ли вопрос был глупый, то ли она просто пыталась быть вежливой.
– Если проснется, то, конечно, узнает. Она в сознании. Но, к сожалению, не в лучшей форме…
Она не закончила фразу.
– А касаться ее можно?
– Конечно, можно. Можете держать ее за руку, разговаривать с ней, целовать. Это ей не навредит. Но, как я уже сказала, не знаю, будет ли она в состоянии общаться. В последние дни у нее отказали почки и печень, и она очень… слаба.
В другом конце коридора показался пожилой человек, поддерживаемый медсестрой. Он волок за собой капельницу. Все это было похоже на последнее прибежище перед смертью. Белый коридор с натертым линолеумом и каталки из нержавеющей стали. Тишину нарушало только жужжание медицинских приборов.
Медсестра открыла дверь. Я дотронулась до ее руки и задала мучивший меня вопрос:
– А она придет в сознание?
– Это сложно сказать.
Наши взгляды встретились. У женщины были карие глаза. Медсестра снова улыбнулась и бесшумно удалилась в своих белых больничных туфлях.
Через несколько метров она обернулась и сказала:
– Если понадоблюсь, я в комнате персонала.
Я кивнула и вошла в комнату.
Маму было не узнать. Все ее тело раздуло… Она всегда была полной, но на этот раз все было по-другому. Она вся набухла от воды. Натянутая кожа была почти прозрачной и мертвенно-бледной. Я испугалась, что она может лопнуть от моих прикосновений, как воздушный шар, наполненный водой. От нее тянулись разные трубки, и с легким шумом работал тот самый аппарат, накачивая легкие воздухом. Я была не готова к такому зрелищу. Я испытала шок.
Учитывая наши с мамой холодные отношения, я думала, что останусь равнодушной, но ошибалась. Меня бросило в холодный пот. Ноги тряслись, я упала на стул рядом с кроватью и зажмурилась, прячась от нахлынувших воспоминаний.
Мы с мамой и папой наряжаем елку, украденную из парка Витаберг. Мама лежит рядом со мной в моей кровати и сжимает меня в объятьях – один из тех редких моментов любви и нежности, которые были для меня дороже всего на свете. Из ее рта несет табаком, а я не отваживаюсь повернуть лицо ни на миллиметр, переполненная благодарностью за эту внезапную близость. Мертвая, раздавленная синяя бабочка на полу среди сухих веток и осколков стекла.
Я осторожно положила свою руку на мамину, стараясь не касаться сине-красных отметин. Она не отреагировала. Лицо тоже было раздуто. Непонятно было, закрыты ее глаза или открыты.
Я разрыдалась. Слезы вдруг потекли у меня по щекам, и я даже не пыталась их утереть.
Воспаление поджелудочной железы и ожирение печени, сказали врачи. Я спросила, вызвано ли оно алкоголизмом. Врач только кивнул, сказав, что это вполне вероятно. Они часто сталкиваются с такими последствиями злоупотребления алкоголем.
Я наклонилась над мамой. Прижалась щекой к ее груди, почувствовала, как она поднимается и опускается в такт шуму респиратора. И внезапно я поняла, что хочу знать правду о себе. Что у меня не будет другого шанса задать вопрос, который так давно не дает мне покоя. Я вытерла лицо краем покрывала и прокашлялась. Сжала мамину руку и сказала, вглядываясь ей в лицо:
– Мама, это Эмма.
Никакой реакции. Я сильнее сжала. Кожа побелела под моими пальцами, а ногти оставили отметины в виде полумесяцев. Другой рукой я похлопала ее по лицу.
– Мама, это Эмма.
Одно веко у нее дернулось. Не знаю, был ли это рефлекс, или она все-таки меня услышала. Я наклонилась вперед и прижалась губами к ее уху.
– Мама, мне нужно знать…
Аппарат зашипел. Мама дернулась, словно от укуса.
– Мама, ты должна мне сказать…Сказать всю правду. Со мной что-то не так?
Петер
Порой мне бывает жаль, что нельзя попросить у мамы совета по поводу расследования. Я представляю ее в офисе перед доской с серьезной миной на лице и руками на бедрах. Она спокойна и невозмутима, не обращает внимания на суету вокруг. Мама видит всех насквозь. Она может распознать любую ложь. И не боится говорить то, что думает. Ее цинизм доставляет другим много хлопот. Она соринка в глазу правящего класса, так она всегда говорила.
Ханне во многом на нее похожа. Только не так цинична. Интересно, почему я раньше этого не замечал?
Я смотрю на Ханне, сидящую за столом перед грудой документов. Они с мамой даже внешне похожи. Волосы, тонкие темные брови, то, как она запрокидывает голову назад, когда смеется. Она словно хочет, чтобы небо смеялось вместе с ней. Неужели так все просто? Мы влюбляемся в ту, которая напоминает нам мать? Любовь – это рефлекс. Любить все равно что спать или есть. Мы влюбляемся в то, что кажется нам знакомым и домашним.
В то, что напоминает нам о том, какой прекрасной была жизнь до всех этих потерь.
Манфред подходит ко мне и шутливо толкает в бок.
– Выглядишь преотвратно. Что-то случилось?
Я улыбаюсь этому неуклюжему проявлению заботы обо мне.
– Спасибо за комплимент. Когда мы выезжаем?
– Подкрепление и специалист по переговорам будут на месте через тридцать минут. Этот дом пустует. Всех выселили, поскольку здание планируют снести. Это облегчает операцию. Едешь с нами?
– Если заткнешься.
– За это я тебя и уважаю, Линдгрен, – тебя не так легко сломать.
Дом на Капельгрэнд кажется заброшенным. В окнах темно. Окна нижних этажей заколочены фанерой. Видно, что стекла под фанерой разбиты. Мы сидим в машине Манфреда. Санчес, Манфред, Ханне и я. Где-то в темноте прячется отряд спецназа. Они уже осмотрели квартиру и констатировали, что там никого нет, только пустые бутылки, грязные одеяла и старые порножурналы. Ни следа ребенка. Но мы все равно решили подождать и проверить, не придет ли сюда Эмма, согласно теории Ханне.
В машине, как всегда, поет Моррисси, но так тихо, что текст едва слышно.
You have never been in love, until you’ve
seen the sunlight thrown, over smashed human bone[7].
Она сделала это из любви, думаю я.
Одинокие прохожие идут мимо, согнувшись от ветра. Две женщины в черных хиджабах идут рука об руку со стороны Ётгатан. Наверно, направляются в мечеть.
Манфред нервно постукивает пальцами по рулю, вглядываясь в темноту. Вытирает запотевшее окно рукавом пальто из верблюжьего меха и вздыхает.
