Кит Маккарти - Тихий сон смерти
Вот уже несколько дней Хартман безуспешно пытался разобраться в собственных чувствах. Напрасно он уговаривал себя, что самое страшное позади, что наконец-то перед ним – впервые со дня появления в его жизни Розенталя – забрезжила пусть слабая, но все же надежда. Надежда, что все как-нибудь устроится и образуется. Приняв совет Айзенменгера как руководство к действию, он привел образцы тканей Миллисент Суит в надлежащий порядок, написал коронеру письмо с кучей извинений за «случайную ошибку», и теперь ему казалось, что у него есть все основания для оптимизма. Правда, Патриция Боумен, узнав о случившемся, провела с Хартманом долгую и весьма неприятную для него беседу, а после телефонного разговора с коронером у него защемило анальный сфинктер, но теперь, думал он, худшее позади. Главное, что коронер принял решение не проводить слушания по делу о смерти Миллисент Суит и, стало быть, имя Хартмана не станут трепать публично. К счастью, ему удалось убедить Каупера, что смерть девушки в любом случае была вызвана естественными причинами, а что до его ошибки в диагнозе, то от этого не застрахован ни один врач.
Однако одного самоубеждения Хартману было мало.
Что если узнает Розенталь?
В глубине души Хартмана прочно засел страх перед этим человеком, который, как ему казалось, был способен на все. А что если он и вправду все узнает? Достаточно будет одной неосторожной фразы или, возможно, еще одной взятки, еще одного шантажа. Хартман ни минуты не сомневался, что, стоит Розенталю получить о нем полную информацию, и он исполнит свою угрозу.
И если даже Розенталь не узнает о его действиях сам, все равно остается Айзенменгер. Этот человек как будто заранее знал, что смерть Миллисент носит чрезвычайно странный характер, и, судя по всему, он ни перед чем не остановится, чтобы докопаться до правды. Если он выяснит, что смерть эта не только странная, но и неестественная, ничто не помешает правде всплыть на поверхность. Этого Хартман боялся больше всего.
Сейчас он походил на паука, который сломя голову убегает от ребенка, вознамерившегося посмотреть, что будет, если по очереди отрывать у несчастного все лапки.
– Привет, Марк.
Хартман был настолько поглощен собственными мыслями и страхами, что, услышав приветливый, почти дружеский голос – голос, который он так хорошо знал и которого так боялся, – буквально подскочил на месте.
– Что с вами, друг мой? – В голосе прозвучала искренняя забота, будто Розенталя и в самом деле беспокоило душевное состояние профессора Хартмана. – Что-нибудь стряслось?
Хартман принялся разубеждать его.
Они стояли у ворот медицинской школы, и в обе стороны от них уходила высокая глухая стена из красного кирпича. Вечерний воздух постепенно наполнялся сыростью, холодало.
– Я подумал, почему не проведать старого друга, – как ни в чем не бывало продолжил Розенталь, – и убедиться, что он по-прежнему жив и здоров.
Розенталь был одет в черное шерстяное пальто, которое придавало ему несколько зловещий вид. В свете фонарей клубился выдыхаемый им пар, и Хартман не заметил холодного блеска в его глазах.
– Так вы утверждаете, что в нашем деле проблем нет?
Хартман затравленно посмотрел на Розенталя, стараясь понять, вызван его вопрос лишь подозрениями или же его собеседник что-то знает. Однако лицо Розенталя не выражало ровным счетом ничего.
– Никаких, совершенно никаких, – промямлил Хартман. Ему показалось, что его слова прозвучали довольно убедительно.
Розенталь моментально расплылся в улыбке и выпрямился, отчего ужас, сковавший Хартмана, начал понемногу отступать.
– Хорошо, просто замечательно! – произнес Розенталь, после чего добавил уже менее дружелюбным тоном: – Но вы все-таки заставили меня поволноваться.
Наступила очередь улыбнуться Хартману. К улыбке он присовокупил:
– Все идет прекрасно. Никаких поводов для беспокойства.
– Великолепно!
Вдруг дружеская улыбка резко сползла с губ Розенталя. Две – всего лишь две – секунды, превратившиеся для Хартмана в вечность, он пристально смотрел на патологоанатома матово-голубыми, с затаившейся в их глубине смертью глазами, и тому показалось, что Розенталь знает все. Этот немигающий взгляд гипнотизировал Хартмана, словно вырывая его из окружающего мира, и профессор не понял, а скорее почувствовал всем своим существом, что он обречен.
Улыбка вернулась на лицо Розенталя так же внезапно, как и исчезла. Оба – и Хартман, и его незваный гость – облегченно вздохнули.
– Полагаю, все кончилось, – произнес Розенталь. – Теперь, думаю, все.
Не веря собственным ушам и все еще находясь во власти страха, Хартман послушно, словно китайский болванчик, закивал:
– Да, да.
– В таком случае у меня есть для вас кое-что. – Розенталь извлек из левого внутреннего кармана пальто нечто, обернутое в коричневую бумагу и перехваченное бечевкой, и протянул Хартману.
Приняв подарок, профессор уставился на него с тем же изумлением, с каким, вероятно, две тысячи лет назад люди внимали Нагорной проповеди.
– Что это? – спросил он и, опасаясь, не шутка ли это, добавил: – Видеокассета?
Продолжая улыбаться и смотреть на него ледяными глазами, Розенталь кивнул.
– Но… но почему? – Хартман крепко сжал в руке подарок. Освободиться от настороженности ему мешало недоверие, рождавшее в нем новые подозрения.
– Скажем так: она мне больше не нужна. Хартман едва не расплакался. Он прижал пакет к груди, потом, словно о чем-то вспомнив, произнес:
– Но вы говорили, что у вас остались копии. Что с ними?
Розенталь покачал головой и, взяв в свою руку ладонь Хартмана, сказал:
– Они уничтожены. Я подумал, что в качестве подарка достаточно будет и одной кассеты. Своеобразный дружеский жест, если угодно.
Розенталь выпустил руку Хартмана и уже повернулся, чтобы уйти, когда его остановил вопрос патологоанатома:
– И вам больше ничего от меня не нужно?
Не оборачиваясь, Розенталь произнес:
– Все, что нужно, сделано. Все.
Они легли в постель, стараясь не касаться друг друга, – как будто молча приняли такое странное решение. В ту ночь они вообще не занимались любовью, Айзенменгеру было достаточно просто лежать рядом с Еленой, чувствовать ее дыхание, ощущать ее тепло.
Выключив бра над кроватью, Елена сказала:
– Мне всегда казалось, что уж я-то умею держать себя в руках. Как я ошибалась! Всего за два дня Аласдер, кем бы он ни был, показал мне, кто я есть на самом деле. Вот что мучает меня больше всего.
Айзенменгер пробурчал в ответ что-то неразборчивое.
– Что?
– Человек, я сказал. Елена, ты живой человек – вот и все, что это показало.
Она задумалась:
– Дура, правильнее сказать.
Он рассмеялся:
– Это одно и то же. – Ему было приятно, что она засмеялась вместе с ним.
– Джон? – прозвучал через несколько минут голос Елены, когда, казалось, прошла целая вечность и сон уже понемногу смежил им веки.
– Да?
– Что происходит, Джон?
– А?…
– Так ты знаешь или нет?
– На этот вопрос я смогу ответить завтра, когда разберусь с маленькой странностью, которую обнаружила Белинда.
– Значит, все действительно очень серьезно?
– Боюсь, что да, – ответил Айзенменгер, и Елена уловила в его голосе нотку горечи, от чего ей стало как-то не по себе.
– Тогда что это? – спросила она.
Он ответил не сразу:
– Очень похоже, в графиках Белинды прячется коварный убийца.
Они договорились, что Айзенменгер заедет за ней в шесть, а пока Елена решила посвятить свободное время насущным делам и с головой погрузилась в житейские проблемы мистера Кодмана, вызванные растратой и нарушением условий досрочного освобождения. Елена не просто работала вполсилы – она чувствовала, что не может сосредоточиться. В ее сознании все звучали загадочные и пугающие слова Айзенменгера, сказанные накануне; они преследовали ее всюду, за что бы она ни бралась, стараясь отвлечься. Справиться со своим состоянием Елена не могла. То и дело перед ее мысленным взором возникало сосредоточенное, суровое лицо Айзенменгера. Она и раньше замечала, что, стоит доктору задуматься, его лицо тотчас принимает отрешенное выражение – но лишь затем, чтобы через несколько минут озариться улыбкой понимания. Айзенменгер как будто знал конечную цель своих умозаключений, искал недостающие звенья мыслительной цепи, тянувшейся от безответных вопросов к разгадке, то есть к истине.
Елена решила заняться приготовлением ужина, хотя есть ей совершенно не хотелось. Скорее она затеяла это для того, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей и скоротать время до приезда доктора. Но едва она ступила на кухню, как появился Айзенменгер. Под мышкой он сжимал бутылку вина. Хотя он и выглядел усталым, глаза его радостно светились. Во всем его облике было что-то необычное, но что именно, Елена не могла распознать.
