Стивен Кинг - Дорожные работы
— Ты продал дом, — заявила она.
— Да.
— Но еще не съехал.
— До субботы еще побуду здесь. Я снял здоровенный дом за городом. Скоро надеюсь устроиться на работу.
— О, Барт, как это замечательно! Я так рада! — И вдруг он понял, почему ему так легко говорить с ней. Мэри притворялась. Она вовсе не радовалась и не огорчалась. Ей стало безразлично — она сдалась. — Барт, насчет этой чековой книжки…
— Да.
— Ты ведь разделил вырученные деньги пополам, да?
— Да. Если хочешь проверить, перезвони мистеру Феннеру.
— Нет, дело вовсе не в этом. — Он словно воочию увидел, как она отмахнулась. — Я имела в виду… ты разделил их так… словом, значит ли это, что мы…
Она выжидательно приумолкла. Почти театрально. Даже мастерски.
Ах ты, сука! — подумал он. Приперла-таки меня к стенке.
— Да, наверное, — произнес он. — Мы разводимся.
— Ты это хорошо продумал? — спросила она с напускным волнением. — Ты и в самом деле хочешь…
— Да, я все продумал.
— Я тоже, — вздохнула Мэри. — Похоже, другого выхода у нас и правда нет. Но я на тебя зла не держу, Барт. Я хочу, чтобы ты это знал.
Господи, она начиталась этих дешевых романов, подумал он. Сейчас скажет еще, что собирается вернуться в школу. Он даже сам поразился, насколько это огорчило его. Он уже думал, что искоренил остатки сентиментальности.
— И чем ты собираешься заняться? — спросил он.
— Я возвращаюсь в школу, — ответила Мэри уже без притворства, голос ее зазвенел от искренней радости. — Раскопала у мамы в мансарде свои старые конспекты. Представляешь, мне нужно сдать всего двадцать четыре зачета, чтобы меня приняли. Это займет чуть больше года!
Он представил, как Мэри ползает по мансарде, и вспомнил, как еще недавно сам рылся на чердаке в вещах Чарли. Воспоминания были болезненные, и он отключил их.
— Барт? Ты меня слышишь?
— Да. Я очень рад, что ты не будешь скучать, оставшись в одиночестве.
— Барт, — укоризненно произнесла она.
Впрочем, ему незачем было поддразнивать ее, упрекать или портить ей настроение. Колеса уже завертелись. Собака мистера Пиацци, укусив однажды, почуяла вкус крови и теперь рвалась в бой. Мысль эта показалась ему настолько забавной, что он хихикнул.
— Барт, ты плачешь? — взволнованно спросила Мэри. Голос ее звучал участливо, почти с нежностью. Но вместе с тем — насквозь фальшиво.
— Нет, — сухо сказал он.
— Барт, я могу что-нибудь для тебя сделать? Если да, то скажи — я очень хочу тебе помочь.
— Нет. У меня все нормально. И я рад, что ты возвращаешься в школу. Послушай, а кому из нас подавать на развод? Тебе или мне?
— Наверное, лучше мне, — робко ответила она. — Так будет правильнее.
— Хорошо, — согласился он. — Пусть будет по-твоему.
Воцарилось молчание, которое нарушила Мэри, внезапно выпалив:
— Скажи, ты спал с кем-нибудь после моего ухода?
Он чуть призадумался, выбирая, как быть: сказать ли правду, соврать или ответить уклончиво, чтобы Мэри всю ночь ворочалась, мучаясь подозрениями.
— Нет, — ответил он наконец. А потом, чуть помолчав, спросил: — А ты?
— Нет, конечно! — выпалила она, уязвленно и обрадованно в одно и то же время. — Как ты мог такое подумать?
— Рано или поздно это все равно случится.
— Барт, давай не будем это обсуждать.
— Хорошо, — миролюбиво согласился он, хотя первой заговорила на эту тему Мэри. Он подбирал слова, пытаясь сказать ей что-нибудь хорошее, доброе, нечто такое, что запомнилось бы ей надолго. Но, как назло, в голову ничего не лезло, а в конце он уже и сам перестал понимать, почему хочет, чтобы она его вообще вспоминала. Конечно, у них было что вспомнить. Жили-то они хорошо. Он был уверен, что хорошо, потому что сам толком вспомнить никаких особенных событий не мог. Если не считать истории с этим дурацким телевизором.
Словно со стороны, он услышал собственный голос:
— А помнишь, как мы с тобой впервые отвели Чарли в детский садик?
— Да, Барт. Он расплакался, и ты уже был готов забрать его с собой. Ты не хотел его отдавать.
— А вот ты хотела.
Мэри принялась горячо возражать, но он ее не слушал. Он прекрасно помнил ту сцену. Детский сад располагался в цоколе, и, спускаясь с упирающимся и плачущим Чарли по лестнице, он ощущал себя предателем; сродни фермеру, который ведет корову на бойню, хлопая ее по бокам и приговаривая: «Не волнуйся, Бесс, все будет в порядке». Прелестный был мальчуган его Чарли. Белокурые от рождения волосы вскоре потемнели, а вот глазенки как были синими, так и остались. Они были вдумчивыми и наблюдательными, даже когда Чарли еще только учился ходить. Когда они спустились по лестнице, Чарли стоял между ними, держа их с Мэри за руки и глядя на других детей, которые бегали, кричали, рисовали и вырезали что-то из цветной бумаги ножницами с закругленными концами. Детей было превеликое множество, и Чарли никогда прежде не казался ему настолько маленьким и подавленным, как в ту минуту. В его глазенках не было ни радости, ни страха — только напряженное внимание и… отчужденность. И сам он никогда не ощущал такой близости к своему сыну, как в ту минуту, когда, казалось, даже мысли их звучали в унисон. И тут подошла миссис Рикер, улыбаясь, как барракуда, и сказала: Заходи, Чак, у нас тут весело! Ему отчаянно захотелось выкрикнуть: Моего сына зовут вовсе не так! А потом, когда она потянулась, чтобы взять Чарли за руку, мальчик не шелохнулся, держа руки по швам, и ей пришлось как бы украсть его ручонку. Пройдя за миссис Рикер, Чарли остановился, обернулся и посмотрел на родителей. Глаза его говорили: Неужели ты это допустишь, Джордж? А его собственные глаза отвечали: Боюсь, что да, Фредди. А потом они с Мэри зашагали по ступенькам, повернувшись к Чарли спинами — самое страшное зрелище для ребенка, — и Чарли разрыдался. Однако Мэри даже не приостановилась, ведь женская любовь непредсказуема и жестока; это всегда любовь с открытыми глазами, эгоистичная и расчетливая. Мэри знала, что сейчас должна уйти, поэтому спокойно уходила, не обращая внимания на плач ребенка, отмахиваясь от него, как от причитаний по поводу исцарапанных коленок. А вот у него закололо в груди, причем боль была настолько острой, что он даже испугался, не инфаркт ли это…
Теперь-то он уже знал, что родительские спины не самое страшное зрелище на свете. Куда страшнее, когда дети тут же выбрасывают это зрелище из головы, торопясь приступить к своим занятиям — игре, головоломке, новым приятелям, а в конце концов — к смерти. Эту ужасную правду он — увы — для себя открыл. Чарли начал умирать задолго до того, как заболел, и остановить это было невозможно. Как несущуюся лавину.
— Барт? — словно сквозь сон, услышал он голос Мэри. — Ты еще там?
— Да.
— Какой смысл в том, чтобы все время думать о Чарли? Бередить раны. Ты ведь себя просто сжигаешь. Ты превращаешься в его раба.
— Зато ты свободна, — сказал он. — Наконец.
— Пригласить адвоката на той неделе?
— Да. Пожалуйста.
— Мы ведь не будем с тобой ссориться, верно, Барт?
— Нет. Все пройдет очень достойно. Как у цивилизованных людей.
— Ты не передумаешь? Не станешь потом оспаривать решения?
— Нет.
— Ну… Хорошо, тогда до встречи.
— Ты знала, что надо его оставить, и оставила. Жаль, я не могу всегда полагаться на свое чутье.
— Что?
— Ничего. До свидания, Мэри. Я люблю тебя. — Он понял, что произнес это, когда уже положил трубку. Слова эти сорвались с его губ машинально. Автоматически. Хотя получилось вовсе недурно. Для прощания.
18 января 1974 года
А кто его спрашивает? — поинтересовалась невидимая секретарша.
— Барт Доус.
— Подождите, пожалуйста, минутку.
— Хорошо.
Он держал возле уха молчащую трубку, притопывая ногой и глядя из окна на вымершую Крестоллен-стрит. День выдался солнечный, но очень морозный. Ветер вздымал тучи снежинок, которые кружились на фоне опустевшего дома Хобартов — пустой скорлупки с зияющими окнами, дожидавшейся разрушения. Хобарты при переезде увезли с собой даже ставни.
В трубке щелкнуло, и голос Орднера произнес:
— Привет, Барт! Как дела?
— Прекрасно.
— Что я могу для вас сделать?
