Урс Маннхарт - Рысь
Феннлер уже не знал, как, не прибегая к вызывающему подозрения насилию, отвадить остальных от «Тунгельхорна». Он чувствовал, что сам вырыл себе яму. Придумал нечто гениальное, и все складывалось удачно, пока он не столкнулся с непредвиденными обстоятельствами. И все из-за одного упрямого болвана. Ему стоило бы тщательнее все продумать, признать, что нельзя рассчитывать на здравомыслие этих людей. Его ставка не сыграла, он выдал все козыри, теперь он может лишь наблюдать, чем закончится игра. Феннлер смирился с мыслью, что победителя пари определит кантональная полиция. Не желая показываться в «Тунгельхорне» вместе с мертвой рысью, он распрощался с остальными на улице.
Ему оставалось лить провернуть одно небольшое дельце. Забрать ошейник и отвезти его Рустерхольцу, чтобы снять с себя подозрения, в случае если начнется судебное разбирательство. Чем больше будут подозревать Рустерхольца, тем меньше внимания обратят на него. Это уж точно. Глупо только, что теперь придется вытаскивать ошейник из багажника старого «опеля».
По дороге на Хундсрюгг, бережно неся на руках рысь, словно маленького ребенка, Фриц Рустерхольц беспорядочно скакал по мыслям и воспоминаниям, думал обо всем и ни о чем, видел мрачное лицо Хуггенбергера и направленное на него ружье, чувствовал крепкое рукопожатие, слышал заумную болтовню Рихнера о радиочастотах, любовался залитой солнцем рукой Дельфинчика, наслаждался сыпавшимися со всех сторон хлопками по плечам, звоном рюмок в его честь, голосами, панибратски называвшими его Рустером, — и во всей полноте этих чувств никак не мог разобраться: воображал ли он вместе со всеми остальными, что пристрелил рысь, или действительно пристрелил. Испытанное несколькими часами ранее предчувствие неминуемой беды уже не тревожило его. Он только что пережил лучший вечер в своей жизни.
Сжав фонарик зубами и запустив руки в дурацкие тряпки, наверняка понадобившиеся сыну для занятий театром, Альбрехт Феннлер стоял, склонившись над багажником. Насторожился он, лишь когда залаяла собака. Ее лай показался ему знакомым. Феннлер вынул фонарик изо рта и, по-прежнему светя им в багажник, выглянул в темноту, где не было видно ничего, кроме покрывавшего парковку гравия, елей и тускло освещенного луной неба. Собака снова залаяла. Феннлер еще раздумывал, не погасить ли фонарик, когда сам угодил в пучок бьющего издали света. Услышал лапы бегущей собаки, окрик девушки и спустя мгновение различил в нескольких метрах от себя собаку — ту самую, которая, судя по всему, не забыла сильного пинка.
Послышался окрик молодого человека, его сына. Скачущий вдали луч приближался. Свой фонарик Феннлер направил на собаку, тем самым удерживая ее от нападения. Свет чужого фонаря ударил Феннлеру в глаза.
— Отец, ты? — удивился Марк.
Соня, отставшая от Марка на несколько метров и тоже запыхавшаяся, приказала неугомонной собаке, наконец, замолчать.
— Что… что ты делаешь? — спросил Марк.
Он не видел своего отца, с тех пор как тот выгнал его из дома. В ярком свете фонарика нос отца представлялся ему более острым, а черты лица более жесткими, чем обычно.
— Свет убери, — прикрикнул на него Феннлер.
Марк опустил фонарик, увидел перерытый багажник и снова осветил лицо отца.
— Что тебе нужно в моем багажнике?
Альбрехт Феннлер направил свет своего фонарика сыну в лицо.
— Что ты хочешь услышать?
Установилось непродолжительное молчание. Соне удалось взять собаку на поводок и заставить умолкнуть.
— Что это за вопрос? — недоуменно спросил Марк.
— Вот… — скользнув лучом по сыну, Альбрехт Феннлер осветил край леса, как будто там следовало искать ответ.
— Объясни мне, что ты здесь делаешь! — более настойчиво поинтересовался Марк. — Зачем тебе среди ночи понадобилось рыться в моем багажнике? У тебя одежды не хватает?
— Постой-ка, — Соня отдала Марку поводок и исчезла во тьме.
— Ты чего это? — прокричал ей вслед Марк.
— Сейчас буду! — ответила она.
Собака снова залаяла, и под несмолкаемый шелест Тунгельшуса послышались Сонины быстрые шаги. На этом незапланированном ночном свидании с Сониной собакой и своим отцом Марк чувствовал себя крайне глупо и неловко. Что он мог сказать отцу? Что он, может быть, начнет работать у Вакернагеля? Спросить о том, как отец поживает? Не жалеет ли отец, что выгнал его из дома? Смирился ли он с тем, что его сын признан непригодным для службы? Охватила ли отца мания порядка, что он вдруг полез в его «опель»?
Альбрехт Феннлер почуял недоброе. Пока он стоял перед своим сыном, собиравшимся стать актером, все его вмешательства в пари, попытки представить Рустерхольца победителем, разжиться тремя тысячами франков и отвести подозрение от себя, наслать на сына полицию кантона — все это показалось ему жалким актерством низкого пошиба.
— Я живу с Соней, — нарушил молчание Марк. — Это моя девушка. Может, мама тебе рассказывала. Подтверждения о приеме в театральное училище у меня пока нет. Не знаю, что из этого выйдет.
Альбрехт Феннлер молчал.
Прибежала запыхавшаяся Соня.
— Того, что ты ищешь, в багажнике больше нет, — сказала она, снова оказавшись рядом с Марком и еле переводя дыхание.
Альбрехт Феннлер осветил ее лицо и увидел в вытянутой руке рысий ошейник.
— Что ты дашь за этот ошейник? — спросила Соня, шагнув ближе к Альбрехту. — Или, может, мне сначала сказать, что той ночью я слышала, как на Хольцерсфлуэ раздался выстрел?
Теперь и Марк перевел свет фонарика на ее лицо, с удивлением и опаской взглянув на подругу. Грубые нотки в ее голосе показались ему неуместными. Лучше бы им прекратить этот нелепый допрос. Выпить с отцом пива, поговорить по душам. Отец, конечно, отъявленный консерватор, мало знает и много упрямится, часто не хочет ничего слушать, но почему бы не попробовать.
— Это ты к чему? Что это такое? — спросил Альбрехт Феннлер.
— Мы пытаемся избавить тебя от проблем, которые вот-вот на тебя нагрянут, — сказала Соня.
Марк перевел луч света на отца.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил Альбрехт Феннлер.
Признания, внимания, денег, думал Марк. Не знал, что сказать. Происходящее было абсурднее Беккета. Однако просто так отец среди ночи рыться в его багажнике не станет — что-нибудь это да значило. Ему только не нравилось, что у режиссерского пульта стояла Соня. Это был его отец, не ее.
— Слышал о проекте Райнера Вакернагеля? — начала Соня.
Марк не понимал, к чему она клонит.
— Кое-что слышал, — ответил Альбрехт.
Марку было трудно понять отца. Ему и в голову не приходило, в какую передрягу тот мог ввязаться.
— Короче, — нагло сказала Соня, — было бы здорово, если б Марк начал работать у Вакернагеля.
Марк не верил своим ушам.
— Я тоже так думаю: Марку давно пора начать работать, — ответил Альбрехт.
— Марк сможет устроиться к Вакернагелю, если тот реализует проект с природным парком.
Воцарилось молчание. Марк по-прежнему не отводил фонарика от Сониного лица. С его губ чуть не сорвалось: «Спокойно!»
— Поэтому… — Соня, похоже, готовилась сделать какое-то серьезное заявление, о смысле которого Марк не догадывался. — Поэтому мы предлагаем тебе вот что: или ты продаешь Вакернагелю землю под природный парк в Верхнем Луимосе, и по нормальной цене, или мы относим рысий ошейник в полицию и даем показания.
Марк онемел. Соня взяла у него фонарик, посветила Альбрехту в лицо.
36
Было утро вторника, конец одиннадцатого часа. Фриц Рустерхольц сидел у кухонного стола, свесив голову, прикрыв опухшие от света глаза, похмельный и молчаливый. Перед ним дымился черный кофе, рядом с ним, на деревянной лавке наподобие подушки лежала неподвижная рысь. Вещественное доказательство вчерашнего вечера, воспоминания о котором сохранились у Рустерхольца на удивление хорошо. Отчего, однако, не легче было найти хоть какое-то объяснение произошедшему. Он все-таки не убивал рыси и не понимал, почему все остальные были так уверены в его победе. Все это безумно льстило ему — впервые, с тех пор как он здесь поселился, Рустерхольц почувствовал себя в Лауэнене своим, своим в доску. Только вот вся эта история была фальшивкой. Обманом. Еще вечером он хотел рассказать ее брату Эрнсту. Но после нескольких фраз Эрнст отмахнулся и попросил Фрица продолжить, когда тот протрезвеет.
Для ясных выводов было еще слишком рано. Даже первая чашка кофе не принесет облегчения. Фриц уже догадывался: скоро он пожалеет о том, что проснулся и снова погрузился в эту абсурдную историю, в которой именно ему предназначалась главная роль.
Позади него распахнулась дверь, Фриц обернулся. Вопреки ожиданиям то был не брат, а вернувшаяся на кухню Тереза Берварт. В одиннадцать она как всегда сходила к почтовому ящику забрать почту.
