Энтони О'Нил - Фонарщик
— Я бы с удовольствием сыграл для вашего хозяина, — с трудом произносит он, — но у меня мало времени.
«Играй мой хозяин он слышит эхо».
Этот ответ озадачивает Эйнсли еще больше, и он просит жреца повторить его несколько раз, чтобы быть уверенным, что все понял правильно.
— Где?.. где ваш хозяин? — нахмурившись, спрашивает он.
«Мой хозяин он ты видишь тут», — отвечает жрец и подносит руку к глазам.
— Дни, проведенные в приюте, Эвелина… Что вы видите?
— Сверток… туго перевязанный.
— Но я пытаюсь вызвать конкретные воспоминания, Эвелина.
Тишина.
— Вы помните случаи с мелком?
Тишина.
— Вы помните хоть что-нибудь, связанное с мелком?
Лицо Эвелины было совершенно неподвижно, как будто она даже не слышала вопроса.
Макнайт выдохнул.
— Важно, чтобы вы перенеслись в те дни, Эвелина. Атмосфера, разговоры, эпизоды, ощущения — мы можем попытаться их отомкнуть…
Никакого ответа.
— Вы не помните, как пугали других девочек своими фантазиями? Не помните тех ужасно холодных ночей, когда вас согревала единственно сила вашего воображения?
Полное молчание.
— Очень грустно, Эвелина. Мне кажется, вы согласились на это действо, понимая, что умалчивать ни о чем нельзя. Что нужно снести все барьеры. Не хочу настаивать, не хочу также вытягивать из вас что-либо силой, но напоминаю, что без вашего полного содействия мы не добьемся успеха. Если вы меня понимаете, пожалуйста, кивните.
Длинная пауза, но в конце концов она кивнула.
Макнайт прочистил горло.
— Вы помните мелок? — снова спросил он.
Тишина.
— Своих подруг? Содержателя приюта? Того, кто вас оттуда забрал?
Ни слова в ответ.
Макнайт вздохнул:
— У меня опускаются руки, Эвелина.
— Я никогда не пересекалась с ним, — упорствовала Гетти Лесселс. Тряпка, служившая ей носовым платком, совсем намокла, она без конца теребила ее в руках. — Он все обсуждал с Линдсеем и со Смитоном, не со мной. Он не хотел, чтобы о нем что-то знали, таился, это было очевидно. Делал свое дело и уходил.
— И что это было за дело? — спросил Флеминг.
— Они… они не говорили об этом с такими, как я.
— Но что-то же они должны были вам говорить.
— Ничего.
— Ну хватит, мадам.
Почему-то ясно ощущая свою власть, Гроувс снова вмешался:
— Никто вас не обвиняет, — сказал он. — А мистер Эйнсли уже мертв. Так что, прошу вас, продолжайте и говорите все. Так или иначе, это скоро выйдет наружу.
Она подняла на него глаза, в которых теплилась растревоженная совесть. Она в самом деле отчаянно хотела очистится, раскрыться, чем бы это ни кончилось.
— Что они говорили вам об Эйнсли? — продолжал Гроувс. — Вы, конечно, знаете больше, чем сказали до сих пор.
Лесселс колебалась, преодолевая последнюю волну сопротивления.
— Только то, что…
— Да?
Она стиснула тряпку.
— Только то, что он вернулся из Африки вместе с…
— С кем?
— Зная, как можно поймать самого дьявола, — сказала Лесселс и задрожала при этих воспоминаниях.
Его преподобие Смитон и полковник Маннок в гостиной дома последнего на площади Морей неодобрительно рассматривают посетителя: самоуверенный, непочтительный, нахальный тип. Был уволен из армии, что они отметили особо. Темно-красный сюртук, как у хозяина борделя. Во многих отношениях воплощение всего того, что они презирают. Но может оказаться полезным.
— Подполковник Хеммерсмит выздоровел, — говорит Эйнсли. В руке он держит стакан хорошего виски, смакуя его со знанием дела; он всегда любил виски. — Я вернулся на Золотой Берег и поил его микстурой из трав и ягод, делая вид, что это лекарство ашанти, то самое, за которым нас посылали, но только для отвода глаз. На самом деле его исцелила сила куда более мощная, дарованная мне в качестве вознаграждения — договор, если угодно, — за мою игру на волынке.
— И что же это за вознаграждение, — поглаживая усы, замечает полковник Маннок, — если меньше чем через год вас вышибли?
— На некоторое время я действительно лишился известных привилегий. Но армия уже почти ничего не могла мне предложить. Понимаете, у меня появились более увлекательные перспективы, так сказать, личного характера.
— Вы отправились обратно в джунгли?
— И играл на волынке.
— Тому жрецу-фетишисту, о котором говорили?
— Тому, кто жил у него в голове. Тому, кто гулял в его снах.
— Тому мальчишке, голому чертенку, что вы видели на стволе дерева?
Эйнсли поднимает стакан и отпивает небольшой глоток, якобы для подкрепления.
— Тот был одним из его воплощений, да.
Чем-то обеспокоенный Смитон сопит.
— И как же, сэр, нам понимать ваши слова, что вы даже можете узнать того, о ком говорите? Кстати, вы ходите в церковь?
— Чтобы оценить финансовое учреждение, не нужен банковский счет.
Полковнику Манноку не нравится эта дерзость.
— Итак, вы утверждаете, что он являлся вам во плоти, когда жрец спал?
— Несколько раз.
— И что?.. и на что он похож?
Эйнсли смотрит в стакан с виски.
— Довольно симпатичный парень, я бы сказал. Усталая древняя душа, вымотанная былыми бесчинствами. В других обстоятельствах, полагаю, мы бы прекрасно провели время.
Смитон и Маннок переглядываются, им претит это сочувствие оценщика.
— И что же сказал вам отец лжи? — многозначительно спрашивает полковник.
Эйнсли ухмыляется и пристально смотрит на них.
— Он сказал, что устал жить в воображении старика. И подыскивает комнату, откуда открывается более интересный вид.
Канэван прокашлялся.
— Попробуйте в третьем лице, — предложил он.
Макнайт с сомнением посмотрел на него, но затем вспомнил привычку Эвелины объективировать себя в снах и, повернувшись к ней, решил, что хуже не будет.
Он снова смотрел ей в глаза.
— Есть маленькая девочка, очень похожая на вас, Эвелина, — сказал он. — Она живет в приюте. Вы узнаете ее?
Тишина.
— По-моему, она что-то держит в руке. Кусочек мела. Видите?
Глаза Эвелины сузились, почти закрылись.
— Вы видите девочку, Эвелина? Девочку? Вы ее видите?
Ничего.
— Я знаю, что вы ее видите, Эвелина. Что она делает?
Эвелина задрожала.
— Плачет? Поет? О чем-то думает?
Эвелина сглотнула, и ее зрачки сократились словно от вспышки молнии.
— О чем-то думает? — с надеждой спросил Макнайт. — О чем, Эвелина? О чем она думает?
— Она думает о Светлячке, — сказала Эвелина.
— Подумайте об этом, джентльмены, — говорит Эйнсли, получая удовольствие от проблеска праведности на их лицах и жалея, что не вернулся в Шотландию раньше. — Дьявол. Которого заманили в пустой сосуд и закупорили. Полностью в вашем распоряжении. Предоставляю вашему же воображению решать, что вы сможете с ним сделать.
— Мне он никогда не нравился.
— Вы это уже говорили, мадам, — нетерпеливо сказал Флеминг.
— Мошенник, его интересовала одна нажива. И если бы для этого пришлось сцепиться с самим дьяволом, он был готов, ничто не могло его остановить.
— Да.
— Там была еще девушка, она изображала жену. Хорошенькая, его подружка из театра. Из тех, по ком мужчины сходят с ума и готовы на все, лишь бы удержать. Ее гримировали, чтобы она выглядела больной.
— Больной? Зачем?
— Это была часть договора.
— С дьяволом?
— Да, с дьяволом. Якобы дьявол должен был ее вылечить, но он не знал, что его водят за нос.
— Потому что на самом деле она не была больна?
— Вы совсем мне не верите.
— Я вам верю, — вставил Гроувс.
Но Флеминг был куда резче:
— И как имя этой таинственной женщины, мадам?
— Я не помню ее имени.
— Ну разумеется. — Флеминг недоверчиво кивнул.
— Я ее вообще никогда не видела.
— Разумеется.
— Она провела какое-то время в том доме и, сыграв свою роль, исчезла.
— В каком доме? — завороженно спросил Гроувс.
— В охотничьем домике полковника Маннока. Он пустовал много лет. На Олд-Долкит-роуд, возле Драмгейтского кладбища…
Когда становится ясно, что сделка состоится и он получит немалый гонорар, Эйнсли достает огромную сигару и прикуривает от огня в камине. Он ведет себя так демонстративно, что Смитон еле сдерживается.
— Нам потребуется дом, — говорит Эйнсли, выпуская дым. — Приличный дом, с обстановкой.
— Это можно устроить, — говорит Маннок.
— Мне придется съездить на Золотой Берег за жрецом. Он мне доверяет и ни в коем случае не должен ничего заподозрить. Не знаю, как убедительнее донести до вас это.
— Мы осознаем серьезность положения.
— Я привезу его в дом, объясню, что здесь жили мои предки, и дам время, необходимое для того, чтобы запомнить комнаты.
