Илья Бушмин - Ничейная земля
Накинув халат, Катя робко выскользнула из дома. Осторожно тронула маму за локоть — чтобы не испугать.
— Вали нет больше, — тихо сказала мама.
Катя отшатнулась.
— Ты что такое говоришь вообще? — ахнула она возмущенно. — Как ты можешь так…?! Никто ведь не приходил, да? Мам, нельзя же…?!
Мама ее даже не слушала. Она смотрела вдоль улицы, но глаза не видели ничего.
— Помнишь мой сон? — тихо спросила мама. — С самого рождения Вали мне все время снился один и тот же сон. Перед тем, как она краснухой в детстве заболела. Перед тем, как воспаление легких тогда подхватила. Перед каждой простудой. Всю жизнь мне снился один и тот же сон. Валя, еще совсем крошка, грудничок, у меня на руках. А я иду по полю. И вдруг меня словно толкает что-то. Валя падает. И поле вдруг исчезает, а вместо поля — обрыв. Стою я на краю обрыва и смотрю, Как Валя падает. Но вот она своей крохотной ручонкой умудряется зацепиться за что-то. За траву, или кустик. Я тяну к ней руки, чтобы вытащить, и потом просыпаюсь…
— И что? — непослушным отчего-то голосом пробормотала Катя. — Так сколько раз снилось. И каждый раз обходилось все. Ну мам…!
Та покачала головой, продолжая не видеть и не замечать ничего перед собой.
— Я прикорнула у окна. Минут на пять. Само так вышло. Ждала, думала, переживала, плакала… А потом прикорнула. И снится мне снова мой сон. Все, как всегда. Да только не получилось Валюше зацепиться. Упала она. Кричала и падала вниз… В темноту… Туда, где ничего нет… — мама обернулась на Катю, и девушка вздрогнула, увидев ее безжизненные, красные от бессонной ночи и слез глаза. — Нету ее больше… Я чувствую… Не уберегла дочку…
У Кати в голове все закружилось. Она отшатнулась, чувствуя, что плачет. Закрыла рукой рот, чтобы заглушить всхлипы. А потом бросилась в дом. Хлопнула дверью, вбежала в их с Валей комнату и зарыдала во весь голос, уткнувшись в подушку.
Она плакала, пока подушка не промокла от соленых слез. Потом снова забылась тревожным сном, вздрагивая, просыпаясь от собственных вскриков — и снова проваливаясь в пустоту.
Катя не знала, сколько прошло времени, когда ее разбудили голоса. Закусывая распухшую, бесформенную от слез нижнюю губу, Катя прокралась к окну. И увидела отца. Он шел в окружении мужиков — там были Зиновьев и двое вчерашних гостей — которые обступили отца со всех сторон. Кате показалось, что папа пьян. Но, приглядевшись, она содрогнулась. Бледный, он брел, не видя перед собой дороги, и лишь поддерживавшие его мужики не давали ему упасть. При виде мамы они потупили глаза, боясь встретиться с ней взглядом.
Катя закрыла глаза и опустилась на пол, поджав ноги к груди. Слез больше не было. В голове лишь звенела мысль, с которой Кате предстояло смириться.
Мама была права. Вали больше не было.
А потом все было, как в бреду. Лица соседей и дальних родственников, которых Катя видела раз в 3–4 года и которые вдруг выплыли из небытия. Запах водки, которую по вечерам глушил папа. Тихий плач мамы по ночам. Тиканье часов по ночам, зловещее от того, что его не с кем было разделить — соседняя кровать пустовала. Угрюмые разговоры, прерывавшиеся всхлипываниями и причитаниями. Катю ограждали от них, но она все же расслышала кое-что. Валю нашли на окраине Ямы, около улицы Котова, в низине за гаражами. С выколотыми глазами и ее девичьим лифчиком, обвитым вокруг шеи смертельной петлей. Все это сливалось в сознании Кати в один страшный сон, от которого хотелось проснуться и убежать.
А потом она вдруг ахнула, ясно услышав собственный голос — так бывает, когда ты выныриваешь из речи после погружения и жадно, полной грудью, хватаешь воздух — и открыла глаза. Мрачные люди вокруг. Папа в черном костюме, мама в черном платье и черном же платке. Родители почему-то вдруг постарели лет на пять. Сергей Поляков в сторонке, в черном потертом отцовском пиджаке, который тоже заметно изменился. Катя с растерянной улыбкой озиралась, не понимая, где она и что происходит. Катя заглянула в осунувшееся, бледное, с кругами под глазами, лицо мамы.
— Почему ты в черном? Как будто хоронят кого-то… — тихо спросила Катя.
В царящей вокруг тишине ее услышали все. Катя сразу же почувствовала жгучий стыд, когда три-четыре десятка глаз — кто-то с искренним изумлением, кто-то с осуждением, кто-то с сочувствием — уставились на нее.
— Что? — растерянно Катя скользила глазами по лицам. — А что… Где мы…? Почему я…? Ничего не помню…
Мама схватила ее за руку и склонилась, испуганно глядя Кате в лицо.
— Дочка, что с тобой? Дочка?
— Да что дочка? — изумлялась Катя. — Как мы тут оказались? Где мы вообще? А где Валя?
Папа стиснул ее плечо так, что Катя чуть не вскрикнула. В его глазах застыла такая боль, что Катя замерла с открытым ртом. Вид в один миг — будто Катя проспала в летаргическом сне целую вечность — постаревшего отца отрезвил Катю. Она снова осмотрелась. Сознание возвращалось к ней после чего-то, чего с Катей никогда не бывало раньше. Она увидела кресты и надгробия вокруг и сообразила, что они на кладбище. Стояли полукругом вокруг могилы, в которую трое угрюмых рабочих с помощью веревок опускали тяжелый гроб. Катя, изумленная всем происходящим — не сон ли это? — уставилась на гроб, исчезавший в свежевскопанной яме, а потом заметила лежащий в стороне конусообразный памятник. Катя догадалась, что его поставят на могилу, когда гроб засыплют землей.
На крохотной табличке памятника было высечено имя: «Валентина Алексеевна Мазурова».
В голове Кати взорвался вулкан. Она вспомнила события, предшествовавшие сегодняшнему дню. Пропажа Вали. Тревожная душная ночь. Обескровленное лицо пошатывающегося от горя папы, сжимавшего ее за плечо…
Катя схватила маму за руку и зарыдала.
Она заново пережила смерть сестры.
А дальше снова пошла мутная пелена полусна-полубреда. Поминки. Душные скупые речи. Слезы. Скрип столов и стук ложек. Катя забилась в свою нору, свернувшись калачиком на кровати, и боялась открыть глаза. Она сгорала от страха, потому что даже понятия не имела, что случилось с ней самой. Она полыхала от стыда за сцену, устроенную ей во время похорон. Она боялась будущего, в котором была мрачная бездонная неизвестность, прошлого, в котором были смерти и кровь, и настоящего, в котором ее разрывало на части.
Когда гости разошлись, хмельной папа уселся в летней кухне и курил без остановки, одну папиросу за другой, все это время глядя в никуда. Мама звенела тарелками, подвывая какую-то песенку — заставляя себя мычать ее, чтобы не сойти с ума от клокочущей внутри пустоты.
— Мы уезжаем, — сказал папа.
Мама вздрогнула.
— Что?
— Я найду комнату в городе. Мы уезжаем. Мы больше не будем жить здесь. Где угодно, хоть у черта на куличках, но не здесь… Мы переедем в город. Туда, где много людей. Где квартиры, свет и милиция. Туда, где врачи. Катю надо показать каким-нибудь специалистам.
— Все пройдет, — пробормотала мама.
— А если нет? — папа сплюнул попавший в рот листочек табака, затушил папиросу и снова потянулся за куревом и спичками. — У нас осталась одна дочь. Я не знаю, что с ней творится, но я не позволю, чтобы и она…
Папа дернул головой, запихивая назад готовые сорваться с языка страшные слова. А потом выронил спички и заплакал.
12
Первое, что он увидел — капельница. Внутри полиэтиленовой емкости с мерной полоской, висевшей на штативе, что-то едва заметно булькнуло. Жидкость спускалась по трубочке к его руке и упиралась в катетер, вонзенный в локтевой сгиб Полякова и закрепленный небрежным куском лейкопластыря.
Тяжело дыша, весь покрытый испариной, Поляков понял, что его в сознание привела боль. Тупая, ноющая, словно кто-то внутри него проворачивал газовым ключом, боль в груди. В глазах плыло, но Поляков сумел осмотреться. Небольшая квадратная палата на четыре койко-места. Двое были под капельницами. Третий, в трусах, с плотно перебинтованным торсом, сопел и тыкал кнопки сотового телефона. Услышав стон Полякова, он тревожно вытянул шею вверх.
Его голос донесся до Полякова, как сквозь толщу воды:
— Оклемался?
Поляков слабо пошевелил языком. Тот не слушался. Во рту было сухо.
— Где я? — еле проговорил он.
— Догадайся. В больничке, где ж еще. Сестру позвать?
— У меня нет сестры, — слабо соображая, о чем речь, отозвался Поляков.
Он начал снова проваливаться в сон, а в лихорадочном сознании Полякова вихрями проносились воспоминания. Холодный мокрый ливень. Грязь. Перекошенное животной яростью лицо Петра Фокина. Удар и кровь. Бледная, испуганная Катя, ждущая Полякова внутри барака. Вкус грязи на губах…
Когда он снова открыл глаза, то увидел лицо Кати. Ее глаза были залиты слезами. Увидев, что Поляков моргнул, она закрыла рот ладонью, всхлипнула и дотронулась до изможденной, худой руки Полякова.
