Мартин Смит - Красная площадь
— Благодарю, но мне нужно кое-куда съездить, — сказал он.
Оставшуюся после визита к директору радиостанции часть дня Аркадий следил за домом Бенца. Теперь уже смеркалось, и в комнате было почти темно. Он решил ездить на метро до закрытия или купить дешевый билет на первый утренний поезд и ожидать его на станции. Таким образом он станет скорее мигрантом, нежели бродягой. Он зашел к Стасу, чтобы только забрать вещи.
Из головы Аркадия никак не выходил один вопрос. Он напрашивался сам собой, и в конце концов Аркадий не удержался:
— А где остановился Макс?
— Не знаю. Выпьем на дорожку, — предложил Стас. — Кажется, тебе предстоит долгая ночь.
Не успел Аркадий возразить и, обойдя собаку, выйти за дверь, как хозяин сбегал на кухню и вернулся с двумя стаканами и запотевшей бутылкой водки.
— Мечта! — воскликнул Аркадий.
Стас плеснул по полстакана.
— За Томми.
От холодной водки у Аркадия на мгновение сжалось сердце. На Стаса алкоголь, казалось, никак не подействовал: он был словно хрупкая тростинка, которой не страшно наводнение. Он снова наполнил стаканы.
— За Майкла, — предложил Стас, — и за змею, которая его укусит.
Аркадий выпил и за это и поставил стакан на стопку бумаг подальше от Стаса.
— Просто любопытно. Ты изо всех сил стараешься насолить американцам. Почему они тебя не выгоняют?
— Немецкий закон о труде. Немцы не хотят держать иностранцев на пособии. Поэтому если у тебя есть работа, то тебя практически невозможно уволить. На станции проводятся собрания американской администрации и русского персонала. По закону протоколы составляются на немецком языке. Американцы выходят из себя. Майкл раз в год пытается меня уволить. Такое наслаждение, словно моришь голодом акулу. Во всяком случае, мои программы хорошо идут в эфире.
— Тебе нравится ставить его в трудное положение?
— Расскажу тебе, что значит по-настоящему трудное положение. Это когда евреи из числа сотрудников обвинили станцию в антисемитизме, обратились в немецкий суд и выиграли процесс. Вот это — трудное положение. И я не хочу, чтобы Майкл забывал о таких эпизодах.
— А когда Макс снова переметнулся в Москву, разве это не было трудное положение?
Стас тяжело вздохнул.
— Трудно было нам с Ириной. Фактически трудно было всем. С безопасностью у нас и раньше были проблемы.
— Майкл говорил. Взрыв?
— Оттого у нас теперь ворота и высокие стены. Но бегство обратно в Москву главы русской секции — проблема безопасности на другом уровне.
— Я бы сказал, что Майкл ненавидит Макса больше, чем тебя.
— Это тебе так кажется, — Стас посмотрел на пустой стакан. — Я знаю Макса десять лет. Меня всегда поражало, как он мог ладить с американцами и с нами. Он менялся в зависимости от того, где он был и с кем он был. Мы с тобой русские. А Макс — жидкость. Он изменяет форму в зависимости от формы сосуда, который он заполняет. В жидком состоянии он король. Макс вернулся из Москвы еще большим бизнесменом, чем был раньше. Американцы не могут не верить Максу, потому что он как зеркало. Для них он просто еще один американец.
— А что у него за бизнес?
— Не знаю. До того, как уехать, он бывало говорил, что на развале Советского Союза можно нажить состояние. Он говорил, что, как и при любом огромном банкротстве, все равно остаются активы и собственность. Кто владеет самыми большими общественными зданиями, лучшими курортами, более или менее приличными жилыми домами?
— Партия.
— Да, коммунистическая партия. Макс говорил, что нужно всего лишь переменить название, объявить ее компанией и реорганизовать структуру. Вышвырнуть собственников, оставить добро.
Аркадий не помнил точно, когда он поставил на пол свой саквояж, обнаружив, что сидит на кушетке. На столе были разложены хлеб, сыр и сигареты. Светильник на полу направлял свет тремя лучами. Сквозь открытую балконную дверь проникали звуки улицы и прохладный ночной воздух.
Стас снова налил в стаканы.
— Я не был шпионом. Это КГБ объявляло участников демонстраций или перебежчиков шпионами или психически больными. Русские это понимают. Чего я не ожидал, так это того, что американцы станут думать, что КГБ пытался внедрить такого опасного человека, как Стас, в ничего не подозревающий Запад. Некоторые сотрудники ЦРУ верили этому. Этому верило все ФБР. ФБР не верит ни одному перебежчику. Пусть сам Иисус приедет на осле из Москвы — заведут и на него досье. Да, были настоящие герои. Не я. Мужчины и женщины, переползавшие по минным полям в Турцию или бежавшие под огнем во двор посольства. Бросившие свои карьеры и потерявшие семьи. Во имя чего? Во имя Чехословакии, Венгрии, Афганистана, Бога. Это не значит, что они не были запачканы. Среди друзей и родственников всегда находились стукачи. Стукачи были даже среди героев. Все куда сложнее. В Мюнхен из Москвы приезжает женщина, старая любовь, Майкл хочет знать, почему я с ней встречаюсь, ведь всем известно, что она осведомительница. Известно, но это не значит, что я ее больше не люблю. У нас, на «Свободе», есть автор, жена которого учила русскому языку американских офицеров, спала с ними и добывала информацию для КГБ, чтобы жить, как подобает порядочной женщине на Западе. Она отсидела два года в тюрьме. Это вовсе не значит, что она не вернулась к мужу. Мы все с ней разговариваем. А что делать, притвориться, что ее нет?.. Или приезжаем уже запачканными. Одного художника, моего приятеля, перед отъездом из Москвы приглашали в КГБ. Ему сказали: «В тюрьму мы тебя не сажали, так что обижаться не на что. Мы всего лишь надеемся, что ты не будешь клеветать на нас в западной печати. В конечном итоге мы считаем тебя блестящим художником, а ты, возможно, не знаешь, как трудно выжить на Западе, поэтому хотим дать тебе взаймы. Долларами. Никому не скажем и не возьмем никаких расписок. Через несколько лет, когда сможешь, вернешь долг с процентами или без них, и все останется между нами». Через пять лет он открыто послал им чек и потребовал расписку. Столько лет ему потребовалось, чтобы понять, как дешево они его скомпрометировали и нейтрализовали. А сколько еще таких должников?.. Или же мы сходим с ума. В Париже живет писатель. Известный писатель, переживший ГУЛаг. Он писал под псевдонимом Тейтельбаум. Узнали, что он стучал в КГБ. Он написал в свою защиту, утверждая, что, боже упаси, это не он, а… Тейтельбаум!
— Иногда, — продолжал Стас, — нас убивают. Открываем письмо, а там бомба. Или уколют кончиком зонта, а на кончике яд. Или упиваемся до смерти. Даже при этом одно время мы были героями.
Лайка, подобно сфинксу, лежала посередине комнаты. Аркадий ощущал на себе ее неотрывный взгляд. Уши, те еще двигались, поворачиваясь на звук какой-нибудь особенно шумной автомашины, проезжавшей на улице четырьмя этажами ниже, но основное внимание сосредоточилось на нем. Он сказал:
— Передо мной оправдываться тебе нет нужды.
— А я вот оправдываюсь, потому что ты не как другие. Ты не диссидент. Ты спас Ирину, но Ирину всякий хочет спасти. Это не обязательно политический акт.
— Здесь больше личного, — признал Аркадий.
— Ты остался там. Знакомые Ирины знали и о тебе. Ты был призраком. Раз или два она пыталась найти тебя.
— Вот об этом я не знал.
— Я хочу, чтобы стало понятно, что мы шли на жертву, чтобы встать на правильную сторону в войне. Кто знал, что история повернет? Что Красная Армия кончит армиями попрошаек в Польше? Что падет Стена? Они думали, что опасность исходит от Красной Армии. Теперь их беспокоит, что двести сорок миллионов голодных русских двинутся к Ла-Маншу в поисках пищи. Радио «Свобода» уже не на переднем крае войны. Нас не глушат. Мы регулярно берем интервью у хозяев Кремля.
— Вы победили, — сказал Аркадий.
Стас закончил бутылку и закурил. Узкое лицо побледнело, глаза — как две горящие спички.
— Говоришь, победили? Тогда почему только теперь я стал чувствовать себя эмигрантом? Скажут, что ты покинул родину, потому что тебя заставили силой или потому что ты считал, что можешь лучше помочь ей, находясь за ее пределами, нежели оставаясь там? Демократы всего мира восхищаются твоей благородной деятельностью. Но не благодаря моим усилиям Советский Союз, вытянув длинную шею, беспомощно рухнул на землю. Это сделала история. Сила тяжести. Сражение идет не в Мюнхене, а в Москве. История оставила нас в стороне и пошла в другом направлении. Мы больше не похожи на героев, скорее, похожи на дураков. Американцы глядят на нас — не Майкл и Гилмартин (эти думают о том, как сохранить свои должности и удержать станцию на плаву) — другие американцы, читая заголовки о том, что происходит в Москве. Глядят на нас и говорят: «Им надо было оставаться там». Не важно, что нас силой изгнали из страны или что мы рисковали жизнью или хотели спасти мир; они говорят: «Им надо было остаться». Смотрят на кого-нибудь вроде тебя и опять: «Видишь, он-то остался».
