Питер Джеймс - Одержимый
Кто-то прокричал:
– Эй, Томас, убогий, подай мяч!
Тяжело дыша, мяч догнал Ричард Грэнтам. Он остановил его ногой и, ведя мяч, сделал два круга вокруг Томаса.
– Томас, ты ненормальный. Знаешь об этом?
Сегодня они взъелись на него из-за того, что он не засмеялся над тем, над чем должен был засмеяться. Вчера – из-за того, что он засмеялся там, где не надо. В этом месте, в этой школе, все дети функционировали на волне, которой не было в его диапазоне. Он не хотел гоняться за мячом. А здесь, если не хочешь гоняться за мячом, – ты псих.
Кто-то подбежал к нему сзади. Прежде чем Томас успел повернуться, он получил пинок в зад жестким носком туфли и упал вперед, на окружающий площадку забор из проволочной сетки.
Поднявшись, он повернулся и увидел ухмыляющегося Тони Диккинсона и еще нескольких мальчиков. Он отвернулся от них и пошел прочь, стараясь не показывать, что ему больно. Он зашел в класс, поднял крышку парты и взял оттуда резец.
Проведя пальцем по стальному лезвию, убедился, что оно бритвенно острое – на пальце появилась тонкая, наливающаяся кровью черта.
Отлично!
С резцом в руке он сел за парту Тони Диккинсона и стал смотреть на стенные часы и слушать доносящийся с улицы ор, дожидаясь, когда закончится перемена. Потом звуки изменились: он услышал шаги, болтовню, шум отодвигающихся стульев. Дети возвращались в класс. Потом раздался голос Диккинсона:
– Эй, кретин, ты сел за мою парту!
Томас не шелохнулся, изучая классную доску, на которой четким почерком мистера Лэндимора было написано: «Великая хартия вольностей 1215 года». Шаги раздались совсем рядом. Рывок за волосы, и голова откинулась назад. Теперь он смотрел прямо в выпученные глаза Тони Диккинсона.
– Слезай с моего места, ублюдок!
Томас не шелохнулся.
Диккинсон наклонился ближе:
– Слезай, я сказал!
Он стал стаскивать Томаса со стула. В этот момент Томас поднял правую руку и одним быстрым, четким горизонтальным движением полоснул по глазному яблоку Диккинсона, разделяя ровно напополам белок, радужку и зрачок. Будто виноградину разрезал. Сразу после разреза он увидел, как чисто начали разделяться ткани, и насладился кратким и драгоценным моментом, когда Диккинсон понял, что произошло с его глазом. Затем из разреза потекла прозрачная жидкость.
Она была похожа на виноградный сок.
66
Запах встретил Гленна Брэнсона в коридоре второго этажа брайтонского отделения полиции. Гленн устал от поездки в Лутон и понуро шел, засунув руки в карманы плаща. Было всего лишь второй час дня, но он чувствовал себя так, будто отпахал целую смену. А теперь еще этот запах.
Его догнала знакомая женщина-констебль. Она работала в отделе семейных проблем, который размещался рядом вместе с отделом тяжких преступлений. Она сморщила нос:
– Труп!
Гленн кивнул. Смерть. Второй раз за неделю. Этот мерзкий гнилостный запах, становившийся все сильнее по мере того, как они приближались к его источнику, был в точности таким же, как в квартире Коры Барстридж в прошлый четверг, хотя, похоже, здесь он был сильнее.
Гленн дошел до распахнутой двери фотостудии. Она была залита ослепительным белым светом. Перед стоящим на штативе фотоаппаратом, на большом белом листе бумаги, служившем фоном, лежал выпачканный в крови хлопчатобумажный пиджак. Рядом с ним в белом защитном костюме, резиновых бахилах и резиновых перчатках стоял Рон Саттон, криминалист, с которым Гленн подружился во время своей двухгодичной службы патрульным. Рон разделял страсть Гленна к старым фильмам.
Высокого, светловолосого, бородатого, спокойного и методичного Рона Саттона не выбивали из колеи даже самые сложные задания. В этот момент он вытаскивал из черного пластикового мешка окровавленный бежевый носок.
Гленн заглянул внутрь студии. В ней было ужасающе жарко от ламп освещения.
– Господи, как ты тут существуешь среди этого запаха!
– Тряпки Тэмми Гивелла. – Рон повернулся к нему и вскинул брови.
Гленн кивнул. Тэм Гивелл, главный свидетель обвинения в деле «Стрельба по тарелкам», был зарезан мачете в собственной квартире.
– Я подумал, не занят ли ты, – сказал Гленн. – Глупо подумал.
Рон встал за камеру и сделал несколько фотографий пиджака. Гленн молча наблюдал за ним. Рон поднял пиджак, запихнул во второй пакет и положил на его место носок.
– А ты? Как ты там плаваешь в Хоуве?
– С волны на волну. – Гленн поколебался, затем с надеждой улыбнулся. – Майк Харрис сказал, что можно к тебе прийти за помощью, если сказать, что от него.
Рон передвинул штатив ближе к листу, настроил угол наклона фотоаппарата, затем приник к видоискателю.
– Что от меня нужно?
– Нужно, чтобы ты поглядел на чердачный люк и помел пыль в квартире.
Рон сделал очередную серию снимков, убрал носок, пошарил в мешке и, вытащив второй, положил его на бумагу, где до этого лежал первый носок.
– Без санкции?
– Это самоубийство, но у меня есть некоторые сомнения по этому поводу. Я покажу тебе почему.
– Можешь получить от своего детектива-сержанта санкцию на поиск и обработку отпечатков пальцев?
– Нет. Я говорил с Дигби – он убежден, что это самоубийство. Майк посоветовал мне написать отчет и передать его начальству. Сейчас я этим и занимаюсь.
– Отпечатки пальцев нельзя обработать без санкции.
– Это ничего. Зато они у нас будут, если вдруг понадобятся.
Рон внимательно посмотрел на Гленна:
– Это верный способ заиметь неприятности. Зачем тебе это нужно?
– Ты не знаешь, кто это, Рон. Это Кора Барстридж.
Рон смягчился:
– Это уже интереснее. Я должен был догадаться, что ты добьешься, чтобы это дело поручили тебе.
– Не совсем так. Я ее обнаружил и теперь вижу, что концы с концами не сходятся, можешь мне поверить. Завтра приезжает ее дочь с семьей, и отпечатки искать будет уже бесполезно. Ты должен не только Майку. Мне – тоже.
– Да ну?
– Помнишь кассету, которую я тебе достал, «Заводной апельсин»? Стэнли Кубрик настоял, чтобы этот фильм никогда больше не показывали. Я ее стырил в прошлом году из изъятого у продавцов нелегального видео. Ты сказал, что дашь зуб за то, чтобы посмотреть этот фильм, а меня за это могли выгнать из полиции. – Гленн встал перед фотоаппаратом. – Так что ты мне должен, Рон. – Он помахал рукой в фотоаппарат: – Привет, мам!
– Ну ты и заноза, Гленн. Здоровая, лысая заноза в заднице.
– И еще я черный.
– Это тоже.
67
Она была красивой, но ему тяжело было на нее смотреть. Частично из-за выражения муки на ее лице, частично из-за того, что Аманда была сильно похожа на нее: тот же голос и манера речи, мимика, манера двигаться. Она была на дюйм или два выше Аманды, но это не бросалось в глаза. У нее были длинные золотисто-каштановые волосы. В обтягивающей футболке и еще более обтягивающих джинсах Тереза Кэпстик была похожа скорее на подростка, чем на женщину пятидесяти двух лет.
Майкл, задумчиво улыбаясь, оглядывал гостиную, размышляя о том, как точно Аманда описала свою мать и ее дом. Богема чистой воды, да еще и застывшая где-то в конце шестидесятых. Ацтекские ковры, круглые подушечки, круглые бумажные абажуры, подставки под китайские палочки, стеклянная пирамидка, полка, заполненная кусочками горного хрусталя. Везде книги по эзотерике и мистике, цитата из «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» в рамке на стене.
Однако в этом уютном домике с террасой, построенном в стиле Регентства, были и предметы современного искусства. Несколько любопытных абстрактных картин на стенах, несколько столь же любопытных скульптур, целые джунгли домашних растений, неожиданные занавески – кремовые в черную полоску. Сквозь французские окна открывался вид на зеленый ухоженный сад. Дождь кончился, но, судя по цвету неба, он мог опять начаться в любую минуту.
Майкл отхлебнул черного кофе с цикорием и взял с тарелки один из сандвичей с копченым лососем. У него по-прежнему не было аппетита, но на часах было два, а у него, как и вчера, был очень легкий завтрак.
В комнате висело несколько фотографий Аманды – на некоторых она была одна, на других вместе с сестрой, Ларой, у которой он уже был сегодня утром до приезда сюда.
Лара была не похожа на Аманду. У нее были каштановые волосы и довольно плотная фигура. Она была более нервной, чем Аманда, и сейчас, находясь дома одна с тремя простудившимися детьми и беспокоясь за сестру, едва держалась.
От Лары Майкл не узнал ничего нового. Аманда благополучно приехала на день рождения племянницы. В разговоре упомянула, что у нее в жизни появился новый мужчина и с работой все замечательно. Вечером, уезжая обратно в Лондон, она была в таком радужном настроении, в каком Лара ее никогда прежде не видела.
И вот теперь ее мать, которая также присутствовала на дне рождения, говорила то же самое. Аманда не сказала и не сделала ничего, что могло бы навести на мысль, что у нее что-то не в порядке.
