У меня к вам несколько вопросов - Маккай Ребекка

Я сказала:

— Если только это не брайль, уверена, это был ее цикл. Так же делала она, когда мы жили вместе.

Я сказала правду; как-то раз той весной, после того как я показала ей свою систему, она попросила у меня красную ручку. Она сказала: «Смотри! Я такая молодчина!»

Я сказала: «О, прикольно. Только я отмечаю страницы менструальной кровью». Талия посмотрела на меня в ужасе и коротко хохотнула на всякий случай. Мне пришлось признаться, что это шутка, чтобы она не растрезвонила своим подругам.

Мы достигли самой высокой точки тропы и остановились, озирая кампус с вышины. Было видно Тигровую Плеть и шпили обеих часовен, Старой и Новой, над крышами зданий.

Мы обсудили свежую сплетню о наметившихся отношениях моего соседа с Эмбер, учительницей латыни, с которой он познакомился на вечеринке. Оливер жил в Нью-Джерси, но это не так уж далеко, если ты встретила своего человека.

— Единственный вопрос, — сказала Фрэн, — в том, лишимся ли мы Эмбер или будем вечно удерживать здесь Оливера.

Уверена, Фрэн могла бы прошагать еще не одну милю, но она сжалилась надо мной, и, постояв минуту на вершине, мы повернули назад. Она осторожно сказала:

— Я, между прочим, слежу за «Старлетками в клетке» в «Твиттере».

— О господи.

— Я вообще не пойму, что происходит.

— Это из-за Джерома.

— Точно, то есть это я уяснила. Но какого черта им надо от тебя?

Все, что она видела, это загадочные гневные заявления, которые люди постили под каждым моим старым твитом о старлетках. Я как могла ввела ее в курс дела, даже умудрилась посмеяться над собой, над своей пьяной тирадой из ванной и случайным лайком. Я сказала:

— Я предложила уйти из подкаста. Может, возьмусь теперь за книгу. Ранние сценаристки: Анита Лус, Фрэнсис Мэрион и остальные.

— Мне эти имена ни о чем не говорят, — сказала Фрэн, — но ты не смей бросать работу из-за этого.

Я сказала:

— До тысяча девятьсот двадцать пятого почти половина фильмов, снятых в Голливуде, была написана женщинами. Но как только там закрутились большие деньги, эту работу отжали себе мужчины.

— «Твиттер» — это просто «Твиттер», — сказала она.

Я сказала:

— Женщины снова достигли почти двадцати пяти процентов, но долгое время были почти на нуле.

— Боди, — сказала она. — Просто игнорируй это, и оно пройдет.

Я обожала, что советы Фрэн всегда начинались со слова «просто». (Просто скажи этому парню, что он тебе нравится, просто возьми отсрочку, просто спроси Робсонов, можно ли тебе остаться у меня, просто скажи, что хочешь повышения.)

— Возможно, уже слишком поздно, — сказала я.

— Что ж, может, это будет тебе уроком. Держись подальше от интернета, где все чокнутые.

Я решила промолчать о том, что она, очевидно, имела в виду нечто большее, чем ситуацию с Джеромом.

Она сказала:

— Жизнь не так уж дерьмова, если не лезешь в дерьмо.

47

Лучшее, что мне случилось услышать, когда я грела уши через мой секретный таксофон, это разговор между Джеффом Ричлером и его мамой осенью старшего курса. Я слушала всего минуту, а потом меня одолело чувство вины за то, что я подслушиваю друга, и я повесила трубку. Его мама говорила, что на лужайке завелись опоссумы, а общественный совет ничего с этим не делает.

«Я и думать не думал об опоссумах, — сказал Джефф. — Я забыл, что они существуют, пока ты мне не напомнила».

«Что ж, они мерзкие», — сказала она.

«Маленькие дьявольские глазки», — согласился Джефф.

«И клыки!»

На следующий день мы с Джеффом вскрыли отмычкой сарай для спортивного инвентаря, потому что день выдался слишком дождливым, чтобы идти курить на матрасы. Сарай был пристроен сзади спортзала, прямо рядом с футбольным полем и беговой дорожкой, а сверху располагалась открытая ложа для прессы. Внутри было настолько опасно и жутко, что, когда люди хотели подняться в ложу, они обычно забирались по приставной лестнице, лишь бы не обходить горы оранжевых конусов, пульверизаторов и ворот для лакросса, загромождавших проход к шаткой внутренней лестнице. Мы сидели на синей площадке для прыжков в высоту, отчасти потому, что она была мягкой, а отчасти потому, что так мои ноги не касались пола, где могли шастать мыши. Мы шутили о том, сколько людей раздевались на ней, но микробы волновали меня меньше, чем мыши. Там все пропахло мышами, пылью, разложением, паутиной и плесенью. Сарай был размером всего с пару сдвоенных комнат в общежитии, но там имелось множество углов и щелей, где могла прятаться всякая нечисть. Так я поняла, что у меня зависимость: я готова была торчать в таком месте ради сигареты.

Я сказала: «Знаешь, что хуже мышей? Опоссумы». Джефф сказал: «Господи», но я продолжала.

«У них такие маленькие дьявольские глазки. Они почему-то пришли мне на ум вчера. Я сидела у себя в комнате в четыре часа и вдруг такая: опоссумы. Скажи, чудно́?»

Я не очень видела — сарай освещался всего одной лампочкой со шнурком, — но я различила, как Джефф выпучил глаза и замолчал на несколько секунд, что было для Джеффа рекордом.

Он сказал: «Боди, ты меня пугаешь».

«Ты боишься опоссумов?»

«Нет, я… я думаю, уж не сплю ли я?»

Он объяснил мне свое дежавю, а я и виду не подала. Отчасти чтобы не испортить шутку, а отчасти потому, что мне понравилась мысль внушить ему, что между нами существует особая паранормальная связь. Может, я и была неравнодушна к Джеффу, может, я всегда это чувствовала. Если так, то это сильно отличалось от моего теоретического вожделения к кому-то вроде Майка Стайлза. Джефф был немного низковат для меня, и я думаю, именно поэтому я убедила себя, что не чувствую к нему ничего особенного, что, в свою очередь, позволило мне стать к нему ближе, чем я смогла бы в ином случае.

Дверь со скрипом приоткрылась, и в полоске света показались трое первокурсников, ошарашенно смотревших на нас. «Мы изучали местность», — пробормотал один. Может, он подумал, что мы старосты. Наверно, он даже не видел в темноте, кто это.

«Занятно, — сказал Джефф. — Мы заглянули сюда, чтобы выяснить причину подозрительного запаха сигаретного дыма. Есть у вас, парни, какие-то соображения относительно его источника?»

Самый смелый сказал: «Вы там, ребята, это самое или как?»

«Заходи и узнаешь», — сказал Джефф и начал расстегивать рубашку. Ребята выругались и убежали, смеясь.

В другой вселенной я тогда поцеловала Джеффа. В той, другой вселенной я знала, что я не уродина, что Джефф, возможно, был бы этому рад или во всяком случае польщен. Я бы не была такой холодной и позволила себе испытывать чувства к кому-то настоящему и доступному, а не к мертвым музыкантам и к самому горячему парню в Грэнби. Но в реальном мире это никогда не приходило мне на ум.

48

В тот вечер я устроила моим ученикам просмотр двух версий «Лица со шрамом» — оригинальной и 1983 года — в театре Грэнби. Они уже успели посмотреть «Мементо», «Глаза без лица», «Кабинет доктора Калигари» и «Фарго», но самостоятельно. Перед нами была та самая сцена, которую я освещала, когда мои ровесники пели и танцевали, та сцена, на которой нам иногда разрешали опускать экран и смотреть фильмы на ВХС. Теперь я могла подключить к проектору свой лэптоп и воспользоваться дистанционным пультом, беззвучно опускавшим экран шириной во всю сцену.

Пахло там, как и раньше — опилками, потом и краской, — но мою осветительную будку заменили, когда театр потрошили и расширяли. Тем не менее, как я сказала ученикам перед тем как начать просмотр, именно здесь я открыла для себя кино.

— Я была одной из немногих школьниц, кому разрешалось работать с проектором, — сказала я, — так что меня фактически вынудили вступить в киноклуб.

Я путано рассказала, как Джефф Ричлер представил горстке собравшихся школьников «Воспитание крошки», как он объяснил, что никто так не согласовывал свои реплики, как Хэпберн и Грант, которые Говард Хоукс — он же, кстати, поставил в 1932 году «Лицо со шрамом», которое мы собирались смотреть, — доводил до комедийного угара. Тогда я впервые посмотрела фильм ради чего-то большего, нежели сюжет. Довольно скоро я уже увлеклась операторской работой, историей и, в конечном счете, теорией кино.