Джастин Скотт - Месть
По радио не умолкали протесты из Южной Африки: «„Левиафан“, слишком велик»; «„Левиафан“ угрожает Кейптауну»; «Кораблям с водоизмещением больше трехсот тысяч тонн запрещено входить в гавань»; «Сухие доки слишком малы. Они не смогут отремонтировать танкер»; «Если танкер затонет в бухте, то он заблокирует вход в гавань».
Огилви был в бешенстве. Отказать в помощи, бросить корабль и людей на произвол стихии — такое даже для сухопутных крыс чересчур! По иронии судьбы, люди, обладающие наибольшими возможностями для оказания помощи, менее всего склонны к милосердию. Огилви проигнорировал протесты и продолжал вести танкер к Столовой бухте, хотя нос погружался все глубже и глубже. В бухте по-прежнему бушевали штормовые волны, и танкеру пришлось совершить рискованный переход через гавань, прежде чем он бросил якорь около дока Дункан.
Огилви остановил корабль именно там по двум причинам. Во-первых, судно с глубокой осадкой не могло подойти ближе к докам, но, что более важно, «Левиафан» оказался в самой оживленной гавани, так что южноафриканцам ничего не оставалось, как побыстрее отремонтировать его и освободить проход.
Огилви снова взял медаль и слегка улыбнулся. Комендант порта угрожал арестовать его. Поздно. Корабль был спасен.
Офицеры до окончания ремонта вернулись в Англию, но Огилви оставался на борту «Левиафана». День за днем капитан сидел в одиночестве в своем высоком кожаном кресле на мостике, наблюдая за работами, производящимися на далеком носу. Как говорят китайцы, спаси человеку жизнь — и ты будешь отвечать за него всегда. То же самое, решил Огилви, касается и кораблей.
* * *Спичка погасла.
Харден отошел к камбузу, достал вторую спичку из флакона, закрыл флакон и зажег спичку. Пламя поднялось высоко вверх. Он медленно пересек каюту, прикрывая пламя рукой, чтобы оно не погасло, и поднял спичку над подушками. Огонек замигал и погас. Тонкая струйка дыма понималась над приготовленным погребальным костром.
Харден торопливо вернулся в камбуз за очередной спичкой. Порыв холодного воздуха ворвался в главный люк и освежил его лицо. Он неуверенно остановился. Он еще не дал сигнал силе! Затем над головой заскрипел гик, и слова, звучащие у него в мозгу, показались мучительно-непонятными.
Сильно нервничая, он поднялся на палубу и увидел, что парус лежит в воде, его шкотовый угол зацепился за леерную стойку. Харден машинально поднял парус на борт, вылив из него воду.
За кормой тихонько булькал кильватер. Вода была покрыта рябью. Перед носом «Лебедя» бурлила небольшая носовая волна.
Включив радио, Харден узнал время и число, послушал прогноз погоды. Оказалось, он попал в полосу мощного антициклона. Харден вспомнил, что топливные баки пусты, и выключил радио. Если мотор не работает, то тока не будет и перезарядить батареи нельзя. Последняя запись в журнале была сделана четыре дня назад и кончалась бессмысленной мешаниной слов и знаков.
* * *На следующий день Харден неожиданно оказался в горячем и сыром муссоне. Сильный ветер гнал судно по огромным волнам, которые двигались так же равномерно и предсказуемо, как и воздушный поток, обеспечивая большую скорость при небольшом риске.
От брызг и сырости все промокло, и только постоянный ветер, раздувающий двойные стаксели, спасал от непереносимой влажной жары. Вода скапливалась повсюду — на палубах и деталях оснастки, изнутри и снаружи. Она капала с потолка, намочила постель, растеклась по полу каюту, пропитала карты, размочила галеты и разрядила батареи.
* * *Они отправлялись в путь. У борта ждут буксиры, команда вернулась из баров и борделей Кейптауна, офицеры прилетели из Англии и Бахрейна, топливные бункеры наполнены, продовольствие запасено.
Кресло Огилви стояло почти точно посреди мостика, прямо перед окнами, справа от рулевого. Сидя в кресле, капитан, казалось, ничуть не уменьшился в росте. Широкий деревянный подоконник служил ему столом.
— Слушаю вас, второй.
— Лоцманы на борту, сэр. Мы готовы к отплытию.
— Пришлите их ко мне.
«Левиафан» стоял носом на север, вдоль берега широкой бухты. Черти бы взяли эту гавань — сколько ночей Огилви провел в своей каюте, пока «Левиафан», стреноженный якорями, качался на волнах, которые врывались в гавань с северо-запада, как толпа футбольных болельщиков, нарушающих покой мирных жителей.
Лоцман с широкой фальшивой улыбкой на лице подошел к нему, протянув руку. За его спиной ухмылялся помощник, такой же круглолицый блондин.
— Не беспокойтесь, капитан. Мы выведем наш корабль из гавани в два счета!
Огилви продолжал сидеть сложив руки на коленях. Он никогда не был в восторге от образа мыслей южноафриканцев, считающих себя гарнизоном осажденной крепости, и ремонт «Левиафана» подтвердил его предубеждения. Они все время беспокоились о своих драгоценных берегах и ненавидели танкеры почти в той же степени, как чернокожих, собиравшихся спихнуть их в море.
Он бросил на лоцманов враждебный взгляд, затем заговорил властным голосом.
— Вы, сэр, — обратился он к старшему лоцману, — будете стоять здесь и отвечать на мои вопросы, если таковые возникнут. Я хорошо знаком с вашей гаванью, зашел в нее в ураган, не пользуясь услугами лоцмана, и провел здесь достаточно времени, чтобы познакомиться с фарватерами.
У лоцмана отвисла челюсть.
— Второй! — закричал Огилви. — Приготовьтесь к отплытию!
Он вошел в правое крыло, чтобы проследить за подъемом якоря. Около борта танкера суетились буксиры, а с внешнего волнолома дока Дункан и с маленьких лодок, вертевшихся вокруг «Левиафана», как мухи, глазели сотни зрителей.
Корабль возвратился к жизни. Его винты вспенили воду, поднимая на поверхность серый ил, скопившийся на дне гавани. Танкер величественно повернулся, отцепился от буксиров и направился в открытое море.
Глава 20
Когда самолет авиакомпании «Эль-Аль», следующий рейсом из Найроби в Тель-Авив, поднялся в воздух, юный израильтянин, занимавший соседнее кресло, спросил Майлса Доннера, турист ли он. Молодой человек был одет в брюки цвета хаки и потертую куртку и разглядывал дорогую одежду и фотоаппараты Доннера с неприкрытой враждебностью.
— У меня дела в Иерусалиме, — спокойно ответил Доннер.
— Вы англичанин?
— Да, — сказал Доннер.
Его глаза горели от усталости; он как раз собирался ложиться спать накануне выезда из Кейптауна, когда прибыл приказ немедленно явиться в штаб-квартиру Моссада. Восьмичасовой перелет до Найроби, трехчасовое ожидание в аэропорту, а теперь еще шесть часов полета. Затем пересечь Израиль и, даже не отдохнув, явиться на ковер к начальству. Да плюс еще беспокойство о причине внезапного вызова.
— Вы еврей? — спросил попутчик. Судя по открытым, уверенным, почти надменным манерам, он был из настоящих «сабра».
— Да, — сказал Доннер. — А что вы делали в Найроби?
Спутник поморщился.
— Я советник по сельскому хозяйству. Двенадцать месяцев в буше.
— Наверно, вы рады вернуться домой.
Тот ответил, пожав плечами:
— Наверно, вы часто бываете в Израиле?
Майлс кивнул.
— Я слышал, цены растут. — Он снова пожал плечами. Затем темные глаза юноши злобно вспыхнули. — Вас, конечно, рост цен не волнует.
Доннер засмеялся.
— Вам когда-нибудь приходилось встречать богатого англичанина?
На лице израильтянина появилась широкая улыбка, но его загорелое лицо снова стало холодным, когда он заметил дорогие часы Майлса.
— Вам приходилось сажать деревья? — мрачно спросил он Майлса.
Майлс подумал о Палестине его детства, когда сады были редкостью — только оазисы в пустыне или далекие островки посреди соленых топей. Он встречал в Моссаде множество молодых людей, похожих на этого юношу. Жизнь в Израиле по-прежнему трудна, но уже не так сурова, и нынешние молодые бедняки завидуют более пожилым и богатым.
Юноша глядел на него, ожидая ответа.
— Мне приходилось сажать леса, — сказал Майлс.
Доннер постарался скрыть свое возбуждение, когда самолет приземлился в аэропорту Лод. Британскому фотографу в командировке не подобало проявлять радость возвращения домой. Но его спутнику скрывать было нечего. Прежде чем самолет остановился, юноша вскочил с кресла с широкой улыбкой на лице и повлажневшими глазами.
— Шалом, — произнес Доннер.
— Шалом! — откликнулся юноша, проталкиваясь по проходу мимо других пассажиров.
Доннер предъявил свой британский паспорт, затем, как все прочие законопослушные пассажиры, показал багаж таможенникам и сел в автобус, направляющийся в центр Тель-Авива. Он снял номер в «Хилтоне», принял душ, выкроил два часа для абсолютно необходимого сна, затем позвонил Вейнтраубу и проехал на городском автобусе пять миль до здания Моссада. Он правильно сделал, что выспался. Если бы его приезд был действительно так необходим, его бы встретили в аэропорту.
