Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
— Saude![25] — с нарочитой беззаботностью сказал он, поднимая бокал.
Она последовала его примеру.
— Я так и не спросил тебя, — сказал он, закуривая, — как ты нашла меня.
— Случайно, — отвечала она. — Я искала номер телефона одного своего приятеля по фамилии Фелизарду, а твоя фамилия следовала за ним. Я и не надеялась, что это окажешься ты, но на всякий случай позвонила. Никто не ответил. На следующий же день после прилета в Лиссабон я отправилась в адресный стол, и мне дали адрес твоей квартиры над банком. Отец моего приятеля знал тебя. Когда я вернулась в Лиссабон, позвонила снова, на этот раз — в банк. Меня соединили с твоим партнером.
Он кивнул, оценив правдоподобность этой версии. Хорошо продуманная история.
— Но в Париже ты ведь не была, не правда ли?
— Это что… — И после паузы: — Допрос?
Он положил перед ней корешок авиабилета.
— Я была в Германии, — холодно произнесла она, отводя взгляд.
— Номер телефона, записанный на обратной стороне корешка твоего билета, — это номер в бразильской Куритибе. Ты звонила по этому номеру каждый день, пока мы с тобой жили в «Паласиу». Чей это номер? Твоих друзей?
— Моих родных.
— Других, не матери и детей, которые в Сан-Паулу?
Подошедший официант попятился, потому что Фельзен махнул рукой, делая ему знак отойти.
— Да, других, — сказала она, на этот раз с вызовом, сквозь стиснутые зубы.
— Ты ни разу не показала мне фото твоих детей, — сказал он, потянувшись к ее сумочке.
— Ты не просил об этом.
— А сейчас прошу.
Она выхватила две фотографии, сунула их ему под нос на долю секунды и тут же убрала обратно. Мальчик был смугл, по виду типичный бразилец, но девочка, хоть и смуглокожая, была блондинкой с голубыми глазами. Губы Сузаны скривились в насмешливой улыбке.
— Я слышал про Куритибу, — сказал Фельзен. — Там очень большое немецкое землячество. И я в курсе того, что они там устраивают. Три дня назад это было, — как и каждый год, двадцатого апреля. Они празднуют день рождения фюрера. И поднимают флаг. Кто подослал тебя, Сузана?
Она не ответила.
— Не могу представить себе, кому может быть известно обо мне, разве только ODESSA, у которой могут найтись для этого и средства, и соответствующая информация. ODESSA — организация бывших членов СС. Так это были они, Сузана?
— Самое важное, что я усвоила от Эвы, — сказала Сузана, презрительно вздернув подбородок, — что у Клауса Фельзена место головы занимает его огромный кретинский швабский х…
От этих слов его как огнем ожгло, и он наотмашь ударил ее. Звук пощечины, похожий на звук лопнувшей шины, прокатился по залу, и все сидевшие за столиками отвернулись к окнам. Сузана покачнулась в кресле, а когда выпрямилась, на щеке у нее виднелся след от его руки. Ее глаза были устремлены на него; темные от гнева, они были полны неприкрытой и жгучей ненависти. Он готов был ударить ее еще раз, настолько острым было его унижение, но глаза всех посетителей были теперь устремлены на них. Он встал, повернулся и пошел забрать вещи.
1 июля 1955 года, квартира Абрантеша, Руа-ду-Оуру, Байша, Лиссабон, Португалия.
Мария Абрантеш сидела в кресле в синей, узкой юбке, белой блузке и в расстегнутом жакете. На красной от гнева шее висела нить жемчуга. Краска гнева поднималась и выше, заливая щеки. Она курила, прислушиваясь вот уже минут сорок пять, с нетерпением ожидая, когда кончится то, что происходило в соседней комнате. Уже раза три ей казалось, что дело подошло к концу, и она изготавливалась — плотно стискивала зубы и заносила кулак. Но каждый раз финал откладывался, и она переводила дух. В не занятой сигаретой руке она держала открытку, из тех, что последние десять — пятнадцать лет наводняют табачные киоски. Она постукивала открыткой по подлокотнику кресла. На открытке была фотография актрисы, называвшей себя Пикой, чье настоящее имя было Арлинда Монтейру. Мария в сотый раз взглянула на открытку: крашеная блондинка с густо намазанным ртом, корчащая из себя американку. Мария поправила свои натуральные светлые волосы как доказательство своего природного превосходства.
Дверь спальни чуть приоткрылась и вновь захлопнулась. Нога Марии Абрантеш дернулась, но замерла. Дверь широко распахнулась, раздался смех, и Пика, закинув голову и хохоча, вошла в гостиную. Высокие каблуки ее звонко цокали по полу. Поначалу она не заметила Марию, но ощущение чьего-то присутствия заставило ее замедлить шаг. Когда она наконец разглядела ее, то сделала четыре мелких шажка, пятясь, пока плечо не уперлось в закрытую дверь. Пика обернулась к спальне и выпрямилась. Выставив подбородок, она пошла, снова постукивая каблуками и помахивая перекинутой через плечо белой сумочкой.
— Puta,[26] — негромко произнесла Мария Абрантеш.
Слово ударило ей в спину и заставило обернуться. Грудь ее вздымалась. Слово слишком больно ранило ее, и единственное, что Пика смогла выдавить из себя, был негромкий шипящий звук.
В дверях спальни вырос Жоакин Абрантеш, наверно почувствовавший назревавший в гостиной скандал. Он был в серых брюках, белой рубашке, в рукава которой он уже успел вдеть запонки, и с шелковым галстуком в руках. Последнего Мария на нем еще не видела.
Пика повернулась, процокала каблуками по половицам, входная дверь распахнулась, впустив в квартиру порыв ветра, и тут же с шумом захлопнулась за ней. Абрантеш не спеша повязал галстук, поправил воротничок. Все слова, что заранее отрепетировала и заготовила Мария, тут же смешались и улетучились из ее головы, оставив одну лишь немую ярость.
— По-моему, ты говорила, что собираешься провести сегодняшний день в Эшториле, — сказал Жоакин Абрантеш. Он ушел обратно в спальню и вернулся уже в пиджаке.
— Я была… — начала что-то мямлить она.
— Что привело тебя обратно в город? — спросил он таким тоном, словно никакой Пики в квартире только что и в помине не было. — По магазинам ездила?
Сев напротив нее, он поддернул рукава рубашки, из лежавшего на столике серебряного портсигара вынул сигарету и постучал ею о крышку. Закурив, он откинулся в кресле и стал пускать клубы дыма, сильно и шумно затягиваясь. Каждое его движение бесило Марию.
— Нет, не по магазинам, — сказала она.
— Нет?
— Приехала, потому что надоели все эти пересуды в Эшториле насчет того, что ты водишь сюда девок.
— В Эшториле болтают о том, что я вожу сюда девок? Вот уж не думаю.
— И тем не менее. Возможно, их не называют девками, возможно, они зовутся актрисами. Но им дарят подарки, с ними расплачиваются ужинами, точно так же, как платят портовым шлюхам.
Абрантеш гадал, кто мог научить ее так выражаться. Она явно говорила с чужого голоса. В эшторильских кафе могли производить впечатление ее парижские наряды, американские нейлоновые чулки, шляпки из Лондона, но он-то видел в ней по-прежнему девчонку из Вейры, носившую воду в кувшине на голове.
— Ну а ты-то кто такая? — сказал он. Эта ее речь с чужого голоса пробудила в нем жестокость.
— Я твоя жена! — выкрикнула она и швырнула открытку с фотографией Пики ему на колени.
Он поднял открытку, скользнул по ней взглядом и бросил на стол рядом с собой. И посмотрел на нее в упор спокойным взглядом тусклых черных глаз. Съежившись под этим холодным взглядом, она поправилась.
— Я мать твоих детей, двух твоих сыновей, — сказала она, думая этим его обезоружить, но слова эти не возымели успеха.
— Я получил известие из Бейры, — сказал он. — Уже две недели, как получил.
— Две недели? — рассеянно повторила она.
— Моя жена умерла.
— Твоя жена? — смущенно повторила она.
— Не надо повторять каждое мое слово. Я отдаю отчет в том, что говорю. Ты помнишь ее, не так ли?
Она помнила. Старую ведьму отослали в горы, когда появилась она. Мария кивнула.
— Жена умерла, — сказал Абрантеш. — Понятно?
— Понятно, — сказала она.
— И я собираюсь жениться вторично, — продолжал он, поднимаясь и отходя от нее. — В конце недели будет оглашена моя помолвка с сеньорой Монтейру.
Она выкрикнула в его сторону нечто бессвязное. И он обернулся. Медленно повернул свою крупную, как у быка, голову.
— А я? — крикнула она. — Что будет со мной?
— Ты останешься присматривать за мальчиками в Эшториле.
— Как нянька! — воскликнула она, вскочив. — Как английская гувернантка!
— Ты их мать, — ледяным тоном напомнил он. — Ты им нужна.
— А ты их отец! — вскрикнула она и топнула ногой. — И мы…
Она замолчала. В глазах ее была злоба. Она стояла, уперев руки в бедра, и у него даже явилась мысль ударить ее, чтобы вывести из этого злобного исступления. Он уже шагнул к ней с этой целью.
— Помнишь Рождество сорок первого года? — спросила она, и он остановился на полдороге.
