Олег Андреев - Отель
– Три bloody бифштекса в двести одиннадцатый!
– Гарнир?
– Овощи по-чилийски а-ля Пиночет.
– Двойные устрицы с зеленью.
– И кто этот извращенец?
– Трюфеля на четвертый стол.
– Каждый день трюфеля… Их не пучит?
– Нога свиная по-франкфуртски.
– Франкфурт-на-Майне или на Одере?
– Есть разница?
– Как между Парижем во Франции и Парижем штата Техас.
– Минеральную на банкет.
– «Пирелли», «Авиан», «Боржоми», с газом или без?
– Простой, из-под крана.
– Дайте я посмотрю на этого оригинала…
– Фирменное блюдо в триста четырнадцатый.
Вот он, момент истины!
Пьетро Джерми застывает всем свои грузным телом, и в этот момент ему не до шуток. Кажется, что стихли сковороды и кастрюли, замолчали болтливые повара, мир остановился.
Это как пауза перед кодой.
– Кто заказал?
– Мисс Пайпс.
– Серьезно. Это слишком серьезно…
И грузное тело вдруг пулей начинает летать по кухне, рикошетом касаясь блестящих сосудов, отточенных лезвий, пышных венчиков, сверкающих плошек.
Фирменное блюдо Пьетро Джерми готовит сам. Все. Он даже гасит в печи огонь, чтобы развести его лично.
Украсть рецепт невозможно. Потому что невозможно проследить, из чего, как, в каких пропорциях. Пытались даже снимать скрытой камерой, а потом прокручивали в режиме рапида. Точно следовали всем телодвижениям маэстро – получилось несъедобно.
Движения allegro вырастают до molto allegro. Но маэстро этого мало, и он переходит на presto, molto molto presto и завершает prestissimo.
Но самое удивительное, что уже не в переносном смысле, а в самом прямом – звучит мелодия. Она вызванивается на боках кастрюлек, поет вырывающимся паром из-под крышки, разливается широкой темой гудящего огня и аранжируется не без барочного изыска высоким голосом самого маэстро. Ее даже можно узнать, потому что это, разумеется, ария Фигаро.
Через двенадцать минут тридцать шесть секунд блюдо готово.
Маэстро и подает его всегда сам.
Он летит по коридорам тучной птицей, неся впереди себя и даже чуть жестикулируя, словно это дирижерская палочка, серебряный подносик с тончайшей серебряной же супницей, запах из которой отличается от изысканных французских парфюмов только одним: пользуйся люди этим блюдом в качестве духов или одеколона, на ступила бы эра каннибальства.
Дверь распахивается – на пороге Пьетро Джерми. Перед ним в номере немного помятые и изрядно испуганные Пэт и Рэт. Чуть в стороне мисс Пайпс.
Пьетро знает, догадывается, зачем она здесь. Она боится громкого скандала. Очевидно, эти постояльцы какие-то важные птицы. А скандал может, ой как может случиться. Потому что наступает время тяжелых экзаменов для этих самых постояльцев.
Пьетро внешне доброжелательно, но строго проследит, как они станут есть его шедевр. И не дай им бог ошибиться. Не дай бог есть быстро, запивать пивом или вином, курить или даже отвлекаться на разговоры. Что уж говорить, если вдруг, не приведи господи, они заходят блюдо досолить или поперчить…
Такое уже бывало. Пьетро просто вырывал тарелки у клиентов из-под носа и говорил на языке несчастного:
– Плебей. Я тебе сделаю пиццу.
Этими постояльцами он, впрочем, остался доволен. После первой ложки у них сильно округлились глаза. Какое-то время они сидели в полной прострации, что-то нечленораздельно и восторженно мыча. Спешно откушали по второй ложке и расплылись в неописуемом восторге.
Однако на этом экзамен вовсе не кончился.
Пьетро волновался не меньше, чем мисс Пайпс, ему показалось, что воздух в номере не так тонок, как хотелось бы, и он открыл окно.
Постояльцы уже доедали свои порции.
Ну вот, сейчас самое главное.
– Синьор Джерми? – правильно ответил на второй вопрос экзаменационного билета Рэт.
Пьетро сдержанно поклонился.
– Мы слышали о вас столько восторженных отзывов! Я всегда лично мечтал пожать вам руку.
И третий ответ был верным.
Постояльцы и шеф повар любезно поручкались. Ну и последнее.
– Это ведь ваше фирменное блюдо. А в чем секрет?
– Берете две головки красного лука размером с куриное яйцо, граммов триста телятины, двести молочной свинины, одно соте барашка…
– О! Ингредиенты известны всему миру, – разочарованно перебил Пэт. – Но почему ни у кого это блюдо не получается?
– Есть один маленький секрет, который я вам с удовольствием раскрою.
Пэт и Рэт открыли рты.
– Я добавляю в блюдо еще один ингредиент.
– Какой же?
– Капельку души, – сыграл последний аккорд маэстро.
Чарли сдержанно улыбнулась. Этот «аккорд» она слышала много раз, но он всегда казался ей прелестным.
Рэт Долтон сам вызвался проводить Пьетро на кухню, хотя причины его любезности крылись совсем в другом: в баре его ждала прекрасная леди…
Впрочем, Пьетро Джерми был не единственным великим поваром в отеле.
Худой француз Патрик Сэра разительно отличался от Пьетро. Первое, что он делал, попадая в чужую страну, выучивал ненормативные выражения и пользовался ими потом щедро и расточительно.
– Терпеть не могу пресных блюд, – оправдывался он перед Чарли.
Кстати говоря, всем блюдам он давал тоже непечатные эпитеты, при этом не без изыска. Тяжелые, сытные блюда снабжались у него прилагательными, образованными исключительно из названий мужских первичных половых признаков. А легкие, кондитерские, игривые были обязаны своими «украшениями» соответственно женщинам.
Только одно блюдо – «каша по-гурьевски», которую Патрик терпеть не мог, – удостоилось существительного среднего рода – «говно».
Знающие люди, готовившиеся к продолжительным любовным утехам, заказывали пищу у француза. Серьезные, солидные, богатые и сытые заказывали у итальянца.
Только блюда для званых обедов, которые преследовали разнообразные цели, повара готовили сообща. Поэтому столы получались деловые и фривольные, изысканные и сытные, расслабляющие и будоражащие одновременно.
Таким был и стол на банкете акционеров.
Гости ели, поглядывая на дверь, откуда должна была появиться Чарли, чтобы начать официальную часть банкета, но ее все не было, и это всем казалось странным.
Глава 55
Ахмат тоже поглядывал на дверь. Но ждал он Чарли совсем по другой причине.
Собственно, по той причине, по которой он вообще вернулся из аэропорта.
Он хотел взять ее за руку, чтобы она прижалась к его груди, а он стал бы гладить ее по голове, как маленькую девочку, сам при этом чувствуя себя беззащитным ребенком. Иногда от нежности к ней у него сжималось сердце, в горле появлялся тугой комок, который не давал ровно дышать, сердце начинало бешено колотиться. Но никогда, ни разу в жизни он не сказал ей об этом, он вообще не говорил ей нежных слов. Во всяком случае, она этого не понимала. Он читал по-чеченски стихи Лермонтова «На смерть поэта», единственные стихи, которые он помнил со школы. И теперь ему так не хватало этих рифмованных строк не про поруганную жизнь поэта, а про реку, про горы, деревья, небо, цветы, про ее голубые глаза, нежные руки и ослепительную улыбку.
Шакир не отпускал его ни на шаг, и это успокаивало Ахмата. Если бы хотел убить, не стал бы разговаривать, не стал бы даже смотреть в его сторону. Нет, он не так глуп, он понял, что проиграл, он, конечно, попереживает, помучается, позлится, но поймет, что так лучше, что худой мир лучше доброй войны. А здесь и войны-то никакой нет.
Ахмат так и не доехал до банка, так и не взял деньги. Сейчас он удивлялся, что такая мысль вообще пришла ему в голову – это была минута отчаяния, но теперь все позади – страшно, когда не видишь, когда только представляешь, он читал, что этот закон открыл известный режиссер Хичкок, как-то у него это мудрено называется – саспенс, да.
Наши фантазии страшнее реальности.
Но где же Чарли?
Это даже смешно, но он чувствовал себя сейчас как-то совершенно по-новому. Где-то он читал об этом, где-то видел, что-то слышал в хорошей музыке. Да, это называется романтическим ожиданием. Значит, он романтик? Он, трезвый финансист, тонкий дипломат, ставший в последнее время даже весьма циничным, он, который спокойно изменял жене, лгал друзьям, льстил врагам, он, оказывается, романтик.
Ахмат чуть заметно улыбнулся.
– Что, весело? – спросил Шакир.
– Да нет, это я так, своим мыслям.
– Расскажи, о чем думаешь.
Ахмат обернулся к Шакиру и уже приготовился сказать что-нибудь необязательное, дежурное, привычно соврать, но почему-то произнес:
– О любви.
Шакир прищурил желтые глаза.
– Любовь – это хорошо. Надо любить друзей, свою родину, своих родных…
– Да-да, – сказал Ахмат, – я именно об этом.
Но лгать у него уже не получалось. Шакир отвернулся, он понял, о какой любви думает Ахмат.
Впрочем, Ахмату уже было все равно.
Это уже происходило помимо его воли – он все больше и больше ненавидел Шакира за все: за то, что старый, за то, что был партийным работником, а теперь стал бизнесменом, за желтые глаза цвета мочи, за противный запах смеси французских духов и пота. Он ощущал эту ненависть почти физически.
