Ю Несбё - Нетопырь
— Что?
— Ровно в восемь пятнадцать она вышла из «Олбери». Оттуда до Кингз-Кросс не больше десяти минут ходьбы. Прошло уже двадцать пять.
— Кажется, вы говорили, что все время будете за ней следить!
— Начиная с места встречи. Раньше нельзя…
— А микрофон? Когда она выходила, на ней уже был передатчик.
— Контакт пропал. Был — и вдруг пропал. Сразу же.
— Карта есть? Куда она пошла? — Харри говорил тихо и быстро.
Лебье достал из сумки карту Сиднея. Харри нашел Паддингтон и Кингз-Кросс.
— Какой дорогой она должна была идти? — спросил Лебье по рации.
— Самой короткой. По Виктория-стрит.
— Вот, — сказал Харри. — До угла Оксфорд-стрит и по Виктория-стрит, мимо больницы Сент-Винсент и Грин-парка, до перекрестка с Дарлингхерст-роуд и еще двести метров до бара «Голодный Джон». Проще не бывает!
Уодкинс взял микрофон:
— Смит, пошлите две машины на Виктория-стрит, на поиски девушки. Попросите помочь тех, кто остался в «Олбери». Одной машине оставаться у «Голодного Джона» на случай, если она появится. Действуйте быстро и по возможности без шума. Как только что-то выяснится, докладывайте.
Уодкинс отбросил микрофон.
— Черт возьми! Что происходит? Ее сбили? Ограбили? Изнасиловали? Черт, черт!
Лебье и Харри переглянулись.
— Что, если Уайт ехал по Виктория-стрит, узнал ее и посадил в машину? — предположил Лебье. — Он ведь видел ее раньше, в «Олбери», мог узнать.
— Передатчик, — сказал Харри. — Он должен работать!
— «Браво»! «Браво»! Говорит Уодкинс. Вы получаете сигнал передатчика? Да? Направление «Олбери»? Значит, она недалеко. Быстрее, быстрее! Хорошо. Конец связи.
Трое сидели молча. Лебье украдкой посмотрел на Харри.
— Спроси, не видел ли кто машину Уайта, — сказал Харри.
— «Браво», прием. Говорит Лебье. Видел ли кто черный «хольден»?
— Negative.[97]
Уодкинс вскочил и, тихо ругаясь, заходил по комнате. Харри, все время сидевший на корточках, вдруг почувствовал, как у него засосало под ложечкой.
Рация снова затрещала:
— «Чарли», я «Браво», прием.
Лебье нажал на кнопку громкой связи.
— «Браво», я «Чарли», слушаю, прием.
— Говорит Штольц. Сумочку с передатчиком нашли в Грин-парке. Девушки нет.
— Сумочка? — переспросил Харри. — Разве передатчик не на ней?
Уодкинс заерзал:
— Наверное, забыл сказать, но мы обсуждали, что будет, если он станет ее обнимать… э, трогать и… ну ты понимаешь. Словом, прикоснется к ней. Мисс Энквист согласилась, что будет надежнее поместить передатчик в сумочку.
Харри уже надел куртку.
— Куда ты? — спросил Уодкинс.
— Он ее ждал, — сказал Харри. — Возможно, шел за ней от «Олбери». Она даже вскрикнуть не успела. Думаю, он использовал платок с эфиром. Как с Отто Рехтнагелем.
— Посреди улицы? — поморщился Лебье.
— Нет. В парке. Я иду туда. У меня там есть знакомые.
Джозеф моргал без остановки. Он был настолько пьян, что Харри хотелось выть.
— Я решил, что они обнимаются, Харри.
— Я это слышу в четвертый раз, Джозеф. Как он выглядел? Куда они ушли? У него была машина?
— Мы с Миккой видели, как он тащил ее через парк. И решили, что она еще пьянее нас. Думаю, Микка ей даже позавидовал. Хи-хи. А вот и сам Микка. Он из Финляндии.
Микка, явно перебравший, лежал на соседней скамейке.
— Смотри на меня, Джозеф. Не моргай! Я должен ее найти. Понимаешь? Тот тип — убийца.
— Я стараюсь, Харри. Правда, стараюсь. Черт, я хочу тебе помочь.
Джозеф закрыл глаза и от жалости к себе приложил ладонь ко лбу.
— В этом парке темно, как в яме. Я плохо разглядел. Кажется, он был очень большой.
— Толстый? Высокий? Светлый? Темный? Хромой? Бородатый? В очках? В шляпе?
В ответ Джозеф закатил глаза:
— Do ya have a fig, mate? Makes me kinda think better, ya know.[98]
Но все сигареты мира не могли прогнать из головы Джозефа пьяный туман. Отдав ему всю пачку, Харри велел ему расспросить Микку, когда тот проснется. Не то чтобы он слишком на это надеялся.
В квартиру Биргитты Харри вернулся в два часа ночи. Лебье, все еще в наушниках, посмотрел на него с сочувствием:
— Gave it a burl, did ya? No good, ay?[99]
Харри ни слова не понял, но утвердительно кивнул:
— No good,[100] — и повалился в кресло.
— А в участке что? — продолжал Лебье.
Харри поискал было в кармане сигареты, но вспомнил, что отдал их Джозефу.
— Бедлам. Уодкинс совсем с катушек слетел. Сейчас чуть ли не по всему Сиднею, как безголовые курицы, носятся машины с сиренами. Об Уайте известно только, что он с утра отправился из Нимбина в Сидней. С тех пор его никто не видел.
Он стрельнул сигарету у Лебье. Они молча закурили.
— Иди домой, поспи пару часиков, Сергей. Я останусь здесь на ночь, на случай если Биргитта объявится. Не выключай рацию, я буду следить.
— Я тоже могу здесь остаться на ночь, Харри.
Харри покачал головой:
— Отправляйся домой. Если что, я тебе позвоню и разбужу.
Лебье надел на свою бритую голову бейсболку с эмблемой команды «Медведи». У двери он обернулся:
— Мы найдем ее, Харри. Я чувствую. So hang in there, mate.[101]
Харри взглянул на Лебье. Он сам-то в это верит?
Оставшись один, Харри открыл окно и посмотрел на крыши домов. Стало прохладнее, но воздух был по-прежнему теплый и пах городом, людьми и едой со всех концов света. Прекрасная ночь в одном из прекраснейших городов планеты. Он посмотрел на звездное небо. Бездна мигающих огоньков, которые кажутся живыми, если долго на них смотришь. Бесполезная красота.
Он осторожно попытался разобраться в своих чувствах. Осторожно, потому что побоялся окунуться в них сразу. Только не сейчас. Сначала приятные воспоминания. Чуть-чуть. Он не знал, сделают они его сильнее или слабее. Лицо Биргитты в его ладонях. Ее смех. Воспоминания причиняли боль. Лучше держаться от них подальше. Но он погружался в них все глубже, чтобы ощутить их силу.
Ему вдруг почудилось, будто он в подводной лодке на самом дне глубокого моря отчаяния и безысходности. Море давило и хотело прорваться внутрь. Корпус уже трещал по швам, но Харри надеялся, что он выдержит. Ведь недаром он учился контролировать свои чувства. Он подумал о душах, которые, когда умирает тело, превращаются в звезды, но не стал искать ее на небе.
19
Два разговора с убийцей, птица кукабурра и быстрый сон
После аварии Харри часто спрашивал себя, хотелось бы ему что-то изменить. Оказаться на месте товарища — врезаться головой в столб на Серкедалсвейене и быть с честью похороненным в присутствии скорбящих родителей и почетного караула, а потом превратиться для всех в выцветшее, но дорогое воспоминание, в фотографию на первом этаже полицейского участка. Заманчивая альтернатива той лжи, с которой он обречен жить, того унижения, что хуже вины и позора.
Бессмысленный и мучительный вопрос. Но ответ, который Харри нашел, дал ему силы начать все заново. Нет, он ничего не стал бы менять. Он был рад, что выжил.
Каждое утро в больнице, сонный и одуревший от таблеток, он просыпался с чувством, что что-то не так. Обычно через секунду сознание возвращалось, он вспоминал, кто он и где находится. И все, что произошло. Но следующей мыслью было: «Ты еще жив, ты не конченый человек». Не так много, но тогда Харри хватало и этого.
Когда его выписали, то послали к психиатру.
— Поздновато, — сказал психиатр. — Ваше подсознание уже, очевидно, выбрало, как относиться к прошлому, и на первый выбор мы повлиять не сможем. Например, оно могло начать вытеснять прошлое. Но если все так плохо, надо попробовать что-то изменить.
Харри знал, что подсознание говорило ему одно: как хорошо остаться в живых. И он не хотел, чтобы психиатр это менял. Больше он к психиатру не ходил.
Потом он понял, что не надо пытаться справиться со всеми чувствами разом. Во-первых, он и сам толком в них не разобрался. По крайней мере, не до конца. Нельзя совладать с неведомым. Во-вторых, легче одолеть врага, если сражение разделить на несколько коротких схваток, чтобы противника можно было изучить, узнать его слабые стороны и наконец разбить. Это как когда кладешь бумагу в бумагорезку. Положишь слишком много — машина взбунтуется и тут же остановится. Придется начинать по новой.
Как-то коллега пригласила Харри на званый обед, и он познакомился с психологом. Когда Харри поведал ему, как он справляется с чувствами, психолог удивился:
— Война? Бумагорезка? — и с тревогой посмотрел на него.
Харри открыл глаза. Сквозь занавески пробивались первые утренние лучи. Он посмотрел на часы. Шесть. Рация затрещала:
