Измайлов Андрей - Белый ферзь
Вина их не в легковерии. Вина их в том, что, поверив, сложили лапы в ожидании: ну, сколько там осталось? То есть как раз сложить лапки не удавалось – всегда отыщется ударное-бессмысленное типа Братской ГЭС или БАМа, чтоб молодежь вкалывала не покладая лапок, лишь бы не слишком задумывалась над сарказмом воодушевляющих смеляковских стишат: «И где на брегах диковатых, на склонах нетронутых гор вас всех ожидают, ребята, взрывчатка, кайло и лопата, бульдозер, пила и топор. Там все вы построите сами, возьмете весь край в оборот… Прощаясь с родными местами, притих комсомольский народ». Кто притих от посулов взрывчатки и кайла-лопаты, а кто и взывал: «Впер'ед! Вперед!» (но подальше, подальше от коридоров власти).
А через двадцать лет шестидесятники распускают нюни, придя к возрастному порогу, – сил уже нет, результат фига, которую власть даже и в кармане прятать не желает. Обещан пряник, где он! Где-где…
Валентин Палыч Дробязго не говорил «беда», он говорил «вина». Скудоумие, конечно, – беда, но не поголовное же скудоумие одолело поколение шестидесятых! Были среди них и башковитые, усвоившие и освоившие правила игры: чтобы кого-то скинуть с холма, надо на холм влезть. Бессмысленно топтаться у подножья и голосить: «Эй! Слазь! Ужо тебе!». Не услышит, не увидит. Надо поближе. Скользко, извилисто. Ползком тоже приходится. Если идти с прямой спиной вверх по наклонной, то – закон природы! – либо невысоко поднимешься, инерция назад потянет, либо, если с разбега, то повыше удается, зато скатываешься стремительней. Ползком и ползком. Потом и привыкаешь – хранишь чувство собственного достоинства. Каково хранить чувство в ползучем положении? Ан вон и остальные ползут, если и не с достоинством, то с отсутствующим насвистывающим видом – а чего? ну, ползу! А когда доберусь до вершины, ни за что не признаюсь, мол, путь пройден не на двух ногах, а на четвереньках. Это единственно возможный способ достижения цели! Попробуйте сами. Ну-ка, ну-ка! То-то!
Ну ладно, добрался. А там – этот самый, которому голосил: «Эй! Слазь!». Снизу-то представлялся монстром, вблизи же оказывается, что очень похож на претендента, разве постарше – тоже ведь полз, тоже терпел сложности маршрута, тоже пересиливал эмоции. И с ним ТЕПЕРЬ вполне можно найти общий язык, поделиться ОБЩИМИ впечатлениями. Особенно если на вершине до поры до времени просторно, никто не толкает. Сверху ручкой плеснуть мурашам, которые у подножия массово снуют.
И ни в коем случае не призывать к резким движениям. Никаких революций! Только эволюция. А эволюция, как известно, процесс естественный и долгий. Сам-то достигал вершины постепенно, эволюционируя, – след остался, серебристой улиточной нитью прослеживается.
Валентин Палыч Дробязго отнюдь не скудоумен, башковит рекетмейстер – даром что моложе на десяток лет. Вот и почти достиг. В отличие от жены. Идеалистов никто не любит, в президиумах терпят, но не в кулуарах. Абсолютно безразлично, каковы проповедуемые идеалы, лишь бы проповедник не был идеалистом, – всегда предусматривай простор для маневра. Ревмира Аркадьевна никогда не предусматривала простор для маневра. И осталась на эпизодических ролях – под амплуа главной героини никак не подходила. Особенно после рождения дочери. Роды были сложными. Может, и правда, Алабышева она по древнему княжескому роду, аристократия. Ну, аристократы, известно, вырождаются из поколения в поколение – тут же, шутка ли, двадцать предков в цепочку выстроились. Так что о здоровье надо подумать. Первые роды для тех, кому за тридцать, – испытание-пытка. А Ревмира Аркадьевна Алабышеба-Дробязго физически оказалась не весьма готова к подобному испытанию. Как выражался поэт-эфиоп о матери иного семейства, «бывало, писывала кровью…».
В общем, с рождением Инны здоровья у Алабышевой-Дробязго не прибавилось. Да и карьера застопорилась. Сказано: с прямой спиной в гору не подняться. А тут повод – лучше не надо: вам надо отдохнуть, вам не под силу такой напряженный ритм, вы теперь должны думать о ребенке!
Не хочет она думать о ребенке! Она вообще не хотела этого ребенка! Она хотела, чтобы жила бы страна родная и нету.
Нету-нетушки. Нет. Отдыхайте. С вами рядом всегда ваш муж. Кстати, очень перспективный товарищ.
Мужа Ревмира Аркадьевна возненавидела именно из-за незапланированной дочери (кто ж виноват перед женщиной, которая настолько увлечена подсчетом оставшихся лет до назначенного будущего, что теряет счет дням до цикличного недомогания?! кто? мужчина?!). Незапланированную дочь, впрочем, она тоже… н-не полюбила. Как назовем тех, кто нам сломал жизнь? Ревмира Аркадьевна называла Валентина Палыча весомо-грубо-зримо. (Она-то впервые в жизни пригрела, а не пригрелась – возможно, переходный возраст подступил, когда женщина начинает оказывать предпочтение не старшим, а младшим; возможно, отчаялась найти идеал среди старперов и понадеялась взрастить идеал из молодого-необстрелянного, возможно, возомнилось ей, что достигла той высоты, с которой уже можно поруководить – пусть даже и мужем… А он ей сломал жизнь. И его заморыш – тоже! Это его заморыш, не ее! Да! Вот так!).
Дело еще и в том, что Валентин Палыч записал дочь как Дробязго, без Алабышевой. Политика – дело тонкое: при неполном среднем образовании выходцев-сельчан в номенклатуру любой намек на князей толкуется с однозначным раздражением: ага, мы, значит, из грязи! Ревмира же Аркадьевна шизофренически дорожила принадлежностью…
А пришлось подумать не только о здоровье, но и о душе. В том смысле, что Алабышева-Дробязго все явственней сползала по ту сторону рассудка. Двойственность восприятия окружающего мира до добра не доводит. И шизофреник – уже не насмешливая ругань, но – диагноз.
– Валентин Палыч, разумеется, не стал разводиться. Он, разумеется, не упек жену на Пряжку. И то, и другое действо негативно бы отразилось на дальнейшей работе – вот и в Москву предлагают перебазироваться. Если невозможно изолировать от себя жену, то изолировать себя и дочь от нее – возможно. В Москве, кстати, и школы получше – ребенку учиться надо.
Так и получилось: Валентин Палыч с малолетней дочерью – в Москве, Ревмира Аркадьевна с ежемесячным солидным пенсионом – в Питере. Кроме пенсиона, Валя Дробязго обеспечил жену еще и постоянной сиделкой (получилось – временной, больше двух месяцев никто из персонала не выдерживал общения с княгиней Алабышевой, которая еще и увлеклась ловлей чертей после участившихся возлияний).
Упрекнуть Валю Дробязго? Мол, лишил дочь материнской ласки! Если б ласки… Да нет, все правильно сделал Валя Дробязго. Отцы зачастую более чутки в деле воспитания детей, нежели матери. Как так?! Да очень просто! Мать родившая относится к ребенку как к собственности – мое! что хочу, то и делаю с моим собственным. Отцы же воспринимают ребенка как эдакий подарочек – и мое и не мое, вдруг отнимут! и пусть идеалисты только брякнут, что подарки обратно не забирают…
В общем, Колчин, к примеру, не имел претензий к тестю по поводу воспитания Инны. Одно плохо – с детьми у Колчиных не получалось, нет как нет. Мамашина княжеская наследственность? А то бы ЮК доказал спорную истину о чутких отцах и в следующем поколении, если Валю Дробязго считать поколением предыдущим. Но… не получалось. Нет как нет.
Забавно, между прочим, про поколения! Кто к какому принадлежит. По линии Инны у них у всех разница в возрасте не превышает десятка: Инне – тридцать, ЮК – сорок, Вале – пятьдесят, княгине Алабышевой – шестьдесят…
М-да… Тяжкий возраст. Задушевного общения может не получиться. Если учесть поколенческий-идеологический прибабах Ревмиры Аркадьевны…
Когда Валя объяснял Инне про суть шестидесятников, он не указывал пальцем на бывшую (что значит – бывшую! формально – настоящую!) жену. Она, Инна, сама спросила, время пришло. Но лишних объяснений про то, кто является ярким и ярым представителем генерации, не потребовалось. Поняла. И приняла… но отчасти. Потому и поделилась с ЮК, что приняла точку зрения отца лишь отчасти. И верно! То есть оценка Вали Дробязго, возможно, и справедлива, но только для тех шестидесятников, чей удел – политика. У каждого – своя стезя. Дробязго-старший пошел по этой стезе, Алабышева брела по этой стезе, кто только ни ступал на эту стезю. У каждого своя компания. В компании политиков Валентин Палыч преуспевает и сурово судит о неудачниках. ЮК никакого отношения к политике не имеет, он имеет отношение к единоборствам, там о неудачниках судят лояльней (впрочем, тот же Колчин весьма резко отзывается о самозваных сэнсеях, а уж о ситуации, при которой каратэ растаскивается многочисленными федерациями по кусочкам, – еще резче). Большая политика существует помимо ЮК – он, ЮК, даже в путч добивался лишь одного – чтобы в Японию выпустили. Что значит – бегство?! От кого?! От чего?! Танки?! И что – танки? В Токио ждут российскую команду, детская сборная впервые в Японию приглашена – а вы мне: путч! баррикады! но пасаран! Еще как пасаран! То есть Колчин и ученики за милую душу пасаран в Страну восходящего солнца! А вы тут решайте свои делишки, это не колчинские проблемы! (И ведь так и оказалось: серьезность противостояния в Москве пшикнулась шутовской амнистией, зато на токийском татами противостояние было куда серьезней, а проигравших никто не провозгласил победителями, честная борьба!).
