Вольфганг Хольбайн - От часа тьмы до рассвета
Но вот к группе присоединился еще и Стефан, и три девочки приняли обоих мальчиков в свой круг у всех пятерых было напряженное, сосредоточенное выражение лица. Губы Юдифи медленно шевелились, казалось она очень серьезно произносила что-то, что старалась выговаривать очень отчетливо. Остальные молча ее слушали. Мне захотелось, чтобы у этого фильма был звук. Мне хотелось знать, что там происходит и почему Зэнгер не вмонтировал меня и в этот отрывок фильма. Затем камера неожиданно дернулась, и я сделала заключение, что ошибся: я был там. Я стоял в безукоризненно чистой скаутской форме в стороне от основной группы. Я плотно сжал свои губы и выглядел каким-то упрямым и при этом весьма решительным. Должно быть, фильм был снят на старую камеру, он не выглядел как видеофильм.
Я — во всяком случае, ребенок, который выглядел, как я, — стоял на выступе скалы, который находился на краю леса. Я начал осторожно карабкаться вниз, затем стал пробираться по лесу, который располагался внизу утеса. Здесь, внизу, лес был не густой, лишь разного роста тонкие, похожие на натыканные спички деревья, кроны которых почти не отбрасывали тени. Сухая листва и маленькие упавшие сучки хрустели под ногами мальчика, которым был я. Тут что-то прыгнуло между стволами деревьев — олененок, который прятался лежа в траве, поэтому я его и не заметил. Зверь испуганно бросился бежать от меня прямо в лес, то и дело меняя направление. Он делал зигзаги, как убегающий кролик. Камера следила за ним, пока он не добежал до края леса.
Лес кончался у края золотисто-желтого зернового поля. Тяжелый комбайн толстой полосой жал пшеницу.
Тут фильм обрывался и начиналась следующая сцена. Я увидел крупным планом режущий инструмент зерноуборочного комбайна, который убирал поле. Между огромными ножами комбайна висело изуродованное до неузнаваемости нежное тело олененка. Каким-то чудом голова животного была совершенно не повреждена, так что труп глядел расширенными от ужаса глазами в объектив камеры, которая с каким-то садистским удовольствием медленно фиксировала происшедшее. Потом оператор медленно заскользил камерой по раздробленным ногам и взрезанному брюху животного, как будто ему доставляло какое-то особенное наслаждение зафиксировать это мрачное событие во всех деталях.
Я отвел взгляд в сторону. Я не мог больше смотреть на эти ужасные вещи. Но еще хуже было гнетущее воспоминание, которое пыталось всплыть на поверхность моего сознания, когда я смотрел этот ужасный отрывок, приступ дежавю, от которого никак нельзя было отмахнуться, просто отвернувшись от экрана. Эта съемка не была подделкой. Мне не хотелось в этом сознаваться, но глубоко внутри я осознавал это абсолютно четко. Перепачканные кровью ножи комбайна… Я пережил это, хотя мне так не хотелось об этом вспоминать, так не хотелось быть тем скаутом…
На мгновение я закрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, собрался с силами, чтобы заставить себя открыть глаза и снова повернуться к монитору, на котором все еще продолжался фильм.
Изображение погибшего окровавленного трупа исчезло. Вместо этого я увидел на экране, который все еще работал, скаутскую группу, которая, однако, была уже не в лесу, а переместилась в крепостной двор. Рядом с детьми был профессор Зэнгер. Он выглядел смешно в коротких штанах и рубашке со знаками отличия, но никто из детей не смеялся. И я тоже. Я стоял впереди трех девочек и двух мальчиков. Зэнгер подошел ко мне и прикрепил к моей чистой, свежевыглаженной рубашке великолепный аксельбант. Мне было стыдно смотреть, как этот ребенок, которым был я, сияет от гордости, получая награду из рук профессора, одетого в смешную детскую форму.
Тут к группе подошел еще один взрослый. Это дедушка Эда? Я не был уверен, но он был очень похож на того человека в эсэсовской форме, которого нам показывала Мария в толстой книге. Мужчина протянул мальчику Франку трофей.
Это была голова олененка, которого я спугнул и который попал прямо в ножи зерноуборочного комбайна. Но голова животного не была выделана как чучело и прикреплена к деревянной доске, как это часто можно видеть в охотничьих домиках, она была залита прозрачной жидкостью и помещена в стеклянный цилиндр для вечного хранения. Точно в таком же цилиндре, в каком сохранялся мозг моих бабушки и дедушки и моих родителей в этой бесчеловечной исследовательской коллекции под крепостью.
Эти видео должны быть фальшивкой, независимо от того, что кричало мое подсознание моему сознанию на смеси русского и китайского! Кто-то с необычайной ловкостью смонтировал это видео, это просто не могло, не должно было быть правдой! Созерцание этих сцен было даже для меня, взрослого человека, на грани переносимого. И если этот фильм действительно предназначался для того, чтобы доказать мне, что я уже однажды был в крепости Грайсфельдена, я не хотел представлять себе, что там со мной такое сделали, что мое травмированное сознание вытеснило даже всякий намек на воспоминание об этом в дальний уголок моего подсознания!
Я закрыл глаза и решил умереть. Лучше я буду ждать смерти, чем посмотрю хоть кадр из этих жутких фильмов. Я отказываюсь жить и буду ждать конца! Ничто не может быть более жестоким, чем та действительность, в которой я очутился. Вдруг открылась дверь, и по дуновению воздуха я понял, что кто-то сел на табуретку возле моей постели. На своем лице я ощутил чье-то теплое дыхание: кто-то смотрел на меня с самого близкого расстояния. Но я не открывал глаз. Я больше вообще не хотел ничего видеть, ничего больше слышать, чувствовать, никогда!
— Господин Горресберг! — проговорил тихий голос возле моего уха. Голос был мне знаком, но я не помнил, откуда. Да это и не важно. Я ждал только смерти. — По графику вашего мозга я могу судить, что вы уже не спите, — сказал мужчина. — Поговорите со мной.
Я молчал и не смотрел на него. Несколько мгновений я пытался задержать дыхание, надеясь, что мне удастся задохнуться, но быстро убедился, что я не могу достаточно долго задерживать дыхание даже для того, чтобы потерять сознание.
— Вы не находите, что ваше поведение слишком детское? — спросил голос, звучание которого было мне странно знакомо, помолчав некоторое время. — Это не соответствует вашему характеру.
— Тогда вы знаете мой характер лучше, чем я. — Меня так рассердило замечание мужчины, что я от злости тут же забыл и свое упрямство, и решение умереть и ответил ему.
— Ну разумеется, — раздалось легкое причмокивание. На мое лицо и шею брызнули крошечные капельки слюны. Кто бы ни сидел рядом со мной, он должен быть довольно старым, либо носить вставную челюсть, либо и то, и другое. — На расстоянии вещи видишь отчетливее, нежели если быть полностью погружен в них, — философствовал непрошеный гость возле моей постели.
— Чего вы от меня хотите? — раздраженно спросил я, еще плотнее зажмурив глаза.
— Я здесь, чтобы зафиксировать вашу последнюю волю, — ответил мне человек спокойным голосом.
Я позабыл о своем упрямстве, открыл глаза и уставился на говорившего. Кто-то включил лампу дневного света под потолком, и в первые мгновения я не видел ничего, кроме пестрых точек и линий, которые плясали перед моими глазами, но вскоре из этого хаоса формы и красок выступил серый призрак. На стуле возле моего ложа сидела, ссутулившись, худая фигура: Фридрих фон Тун, седой адвокат, который пригласил нас в крепость. Он казался слегка запыленным. Безобидный старый человек, услужливые манеры которого и открытая улыбка должны были производить впечатление очень дружелюбное, почти отеческое. Такого старичка можно встретить, откинувшимся на спинку деревянной парковой скамейки светлым летним днем. Я мог легко представить, как он любуется, глядя, как играет его внук, полный гордости, мудрости и невозмутимого покоя, совершенно безопасный и не страшный.
Но здесь был не парк и не детская площадка, а старик сидел не на скамейке, а на хромированном табурете рядом с моим ложем в этой странной больничной палате. И каким бы безобидным он ни казался, он был неизбежно втянут в смертельные махинации профессора Зэнгера.
Старик со вздохом наклонился вперед и взял портфель с документами, который стоял на полу рядом со стулом. Он был из потрепанной коричневой кожи, обитой латунью, и наводил на мысль, что он в том же возрасте, что и его седой обладатель. Дрожащими пальцами старик деловито отпер все замочки и достал из портфеля серый блокнот, затем отставил портфель на пол и достал из нагрудного кармана жакета зеленый карандаш. Я не смог подавить стон, когда увидел черную жилетку с золотой цепочкой, которая свисала на живот старика. Фон Тун был своеобразным живым анахронизмом. Его одежда, его обходительные манеры, все в нем наводило на мысль, как будто он по недоразумению оказался не в своем столетии. Из обветренных высохших губ старика высунулся розовый кончик языка и лизнул кончик карандаша. Затем адвокат выжидающе воззрился на меня.
