Эндрю Клейвен - Час зверя
«Ну ладно, мне и впрямь очень жаль», — вяло подумал Зах. Из его груди вырвалось последнее, сотрясшее все тело рыдание. Он опустил голову. «Я же сказал, мне очень жаль, о’кей?» Один лишь разик нарушил свое слово. Нельзя же вечно терзать за один-то раз.
Прошло еще несколько минут, прежде чем он полностью овладел собой. Сделал несколько коротких вздохов, расправил грудь, насухо вытер лицо обеими ладонями, решительно сжал губы. Бог закрывает дверь, но форточку он оставляет открытой. Ведь так? А теперь за работу.
Зах постарался двигаться с деловитой четкостью. Прежде всего убрал револьвер. Запихал его себе в карман, прикрыл сверху подолом разноцветной рубашки. Затем извлек колбочку с кровью. Он добыл кровь с помощью шприца из обезглавленного трупа. Теперь Зах вынул также и шприц, перекачал в него кровь. Каждое движение руки в свете обнаженного пузыря под потолком бросало на стену причудливые тени.
Зах поднялся на ноги, прошел в гостиную, держа на отлете напоенный кровью шприц. Он не стал включать лампу, поскольку отчетливо различал все предметы. Быстро, уверенно обошел сталагмиты книг. Подобрался к шкафу, стоявшему у окна в угасающем вечернем свете. Наверху шкафа примостились две небольшие стопки книг и портрет Уитмена посредине. Только Уитмен засвидетельствует, что Зах отворял верхний ящик в шкафу, принадлежавшем его брату.
Ящик для белья. Зах посмотрел внутрь, держа шприц наготове. Там лежали аккуратно уложенные плавки, рядом попарно вдетые друг в друга носки, красные и белые пояса, пара маек. Вещи заполонили мозг Заха. «Слишком все аккуратно», — подумал он. Прибрано, приглажено — постаралась какая-то из крошек Олли. От одной этой мысли Зах затрясся, желудок напрягся, по коже побежали мурашки. Он простоял с минуту, неподвижно глядя перед собой, потом левой рукой яростно задвинул ящик. Сморгнул. Нельзя погружаться в детали. Зах приказал себе отворить следующий ящик.
Здесь лежали свитера. Именно это ему и нужно. Он вытащил один из объемистых теплых свитеров, которые бабушка так любила вязать для Олли. Опустился на колени, прижал свитер к полу двумя косыми стопками книг. Очень осторожно направил кончик шприца на рукав. Надавил большим пальцем, следя, как пропитывается шерсть кровью убитой девушки. «Страшно, — заторможенно думал он. — Все это слишком страшно». Тупо уставился на расползавшееся по рукаву свитера пятно…
Вскоре Зах опомнился. «Осторожнее. Не переборщи», — предупредил он себя. Остановил кровь, струившуюся из иглы. Достаточно. Именно так. Выглядит — не придерешься. Как будто Оливер испачкался и сам того не заметил. Поднявшись на ноги, Зах небрежно запихал свитер в угол ящика, оставив ящик чуть приоткрытым, что сразу бросится в глаза опытным сыщикам.
Он постарался добиться такого же естественного впечатления и с большим ножом. Тот самый нож, которым он обезглавил свою жертву. Его Зах тоже принес в красной сумке, завернув в праздничную упаковку. С вечера он тщательно отмыл лезвие, но не слишком усердствовал. Удалил отпечатки своих пальцев, но сохранил крохотные следы крови и ткани. Пусть копы обнаружат это и отправят на экспертизу. Теперь Зах отнес нож в кухню, осторожно развернул, прикасаясь руками только к целлофановой обертке. Бросил нож в сушилку, посреди груды отмытой посуды. Смотрится так, словно Оливер принес нож домой и вымыл его, но сделал это недостаточно тщательно.
«Похоже на притчи Христовы», — отметил про себя Зах, пристраивая нож. Всегда надо что-то оставить и воображению. Пусть копы сами сделают свои открытия, сами придут к нужному выводу. Они почувствуют себя соучастниками драмы, восстанавливая мысленно всю цепочку событий. Все случившееся оживет перед их глазами — так им легче будет поверить, что Зах невиновен. Сами не понимая, как это случилось, они догадаются: Оливер! Внезапное радостное потрясение открытия: это Оливер, с начала и до конца.
Зах громко пукнул. Желудок понемногу успокаивался. Он поморгал, восстанавливая ясность мыслей. Смял в руках целлофановую обертку и, пятясь, выбрался из кухни. Оглядел с порога сушилку-декорацию. Все ли в порядке? Голова ничего не соображает. Зах, не доверяя своим чувствам, поймал себя вдруг на том, что пристально изучает лучистую капельку воды на краю раковины. Нужно сосредоточиться. Отвернулся. Обвел взглядом все помещение. Серая пыль. Расплывчатые очертания книжных колоннад и руин. Облизав губы, Зах слегка усмехнулся. Квартира — вылитый Олли. Он даже засмеялся негромко. Оливер, Оливер! Только брат всегда выручал его. И тогда, когда мама умерла. И тогда, когда папа их бросил. Когда его вышибли из колледжа. Когда он едва не умер от наркотиков в христианском прибежище в Пенсильвании. И той ночью — той ночью, когда он накачался по горло и валялся там, в коттедже… Оливер. Так много всего связано с ним. Он почувствовал, как поднимается изнутри волна нежности к старшему брату.
«Как все это странно», — подумал Зах. Вернувшись в ванную, он снова склонился над красной сумкой. Да-да, это просто ужасно. Оливер и он. Столько прожито вместе, столько пройдено. Даже обидно, что они уже вовсе не молоды. В сознании Заха всегда оставалось местечко, где Олли и он по-прежнему малыши, ребятишки, жившие в домике на Лонг-Айленде, с папочкой и мамочкой, все вместе. Зах коснулся коленями кафельного пола, запаковывая свой мешок. Убрал шприц и целлофановую обертку. Схоронил маску-череп под одежками Тиффани. Просто ужасно, что Олли уже стукнуло тридцать один и волосы у него на лбу редеют. Ему самому до сих пор казалось странным, что приходится бриться по утрам. А порой его удивляли эти разговоры, эти взрослые, совершенно взрослые дискуссии. На темы политики, искусства, религии. Зах говорит что-то вроде: «Душа может оказаться особого рода излучением, исходящим от тела, она переживает его смерть, как газ переживает гибель элементов, из которых он сложился». Тогда Олли, заламывая руки, вопит: «Заблуждение, иллюзия! Самосознание — это та точка, в которой электрофункция мозга уже не в состоянии ощутить саму себя!» И тут посреди спора Зах слышал внезапно, как орут друг на друга братья, старший и младший: «Сам ты! — Нет, ты! — Нет, ты, сам дурак!» Они продолжали разговор, начатый в детстве. В этом вся суть. Ничего не изменилось в их отношениях.
Зах медленно застегнул молнию на сумке. Шея искривлена, голова отяжелела. С трудом перевел дыхание. Ох, он и вправду устал. Руки точно свинцом налиты. Веки слипаются. Ну, ладно. Дело уже сделано. Поднапрягшись, он запихнул красную сумку под кухонную раковину, поднялся на ноги и распрямился. Снова прошел в комнату.
Легонько застонав, Зах обрушился на матрас. Уставился в потолок, где бегали серые тени. Скоро вернется Олли. В любой момент. И тогда останется только ждать. Ждать, пока наступит час зверя. Замечательно. Замечательно, замечательно! Зах прикрыл глаза, скрестил руки на щуплой груди. Откинулся на спину, свесив ступни с постели, чтобы не замарать кроссовками простыню. Ничего не изменилось, в самом деле, ничего. Не открывая глаз, Зах начал думать о Тиффани. Представил ее здесь, рядом с собой. Обнаженная. Насела на него, обхватив мускулистыми ногами, коленями пригвоздила к постели его раскинутые руки. Опускается к нему. «Он трахал меня, Зах. В ту ночь, когда ты был в больнице. — Ласковый ротик извергает на него эти слова. — Я точно расплавленный воск. Он так сильно вошел в меня. Я кричала, кричала. Он такой большой, я едва приняла». Джинсы Заха понемногу набухают. Он дышит все тяжелее. Олли и Тиффани. Он видел их перед собой. Тиффани перегнулась через стол, подставляет обнаженную задницу, Оливер прилип к ней сзади, работает бедрами. Из глаз младшего брата хлынули слезы. Потекли, холодные, неприятные, вкось, к вискам, намочили подушку у него под головой. Джинсы чуть не лопаются, такая сильная эрекция.
Потом Тиффани попыталась выкручиваться, будто бы она все выдумала. «Ведь именно это я должна делать? — Она прикидывалась, будто это — лишь часть той игры, которую они вели вдвоем, часть его Мученичества. — Ты же сам велел мне говорить тебе подобные вещи. Ведь ты этого хотел, не так ли?» Однако Зах с самого начала догадался: это — правда. Они провели вместе ту ночь, когда он валялся в больнице. Он воображал, как непристойно вращаются бедра Оливера, покуда его петушок проникает внутрь Тиффани и выскальзывает из нее. Ему казалось, что он подглядывает за ними из потайного убежища. Из глубокой тьмы, издалека…
Слезы высохли. Эрекция спала. Зах съежился, все глубже и глубже погружаясь во тьму. Уличный шум за окном отдалился. Он притаился во мраке кладовки, в своем секретном кабинетике, прилип к рыбьему глазу вделанной в дверь линзы, нацелил камеру.
«Ты что, всерьез? — широко распахнула глаза Тиффани. — Это же шантаж. Зах, это нехорошо. Нельзя, Зах!»
«Послушай, Тиффани, ты смотришь на какой-нибудь поступок и видишь только этот поступок, — терпеливо принялся объяснять он. — Однако Богу символика поступка гораздо важнее, чем сам поступок. Иначе Христос не иссушил бы смоковницу и не стал бы изгонять торгующих из храма. Ты вот говоришь: „Шантаж“, — значит, ты оперируешь не на таком уровне, чтобы постичь притчу. Притчу моей жизни и нашей жизни. Я имею в виду: сколько мы говорили, что бабушка управляет нами с помощью денег, а когда она умрет, она передаст все деньги в распоряжение Оливера, и ты знаешь — это все не просто так, это символизирует нашу зависимость от мамоны, от мира. Поняла? Чтобы освободиться от рабства, необходим акт самопожертвования, которое искупит грех».
