Питер Альбано - Испытание седьмого авианосца
Дружба Брента с контр-адмиралом Байроном Уайтхедом крепла день ото дня. Молодому лейтенанту нравилось бывать в обществе старинного друга отца. Острый и проницательный ум Уайтхеда быстро вбирал и новую информацию, и незнакомые обычаи. Прослышав о поединке, он тоже предостерег Брента относительно его буйного нрава. В сущности, повторил слова, сказанные Фудзитой:
— Ты вылитый отец, Брент. Научись держать себя в руках.
Сотрудник ЦРУ Хорейс Мэйфилд большую часть времени проводил на суше — то в американском посольстве, то с Бернштейном в израильском, а то, как подозревал Брент, в барах. Бернштейн был Бренту симпатичен, а Мэйфилд не очень. После драки на ангарной палубе он стал недоверчиво, а порой испуганно, коситься на лейтенанта. Наверняка считает его вертопрахом, способным учинить дебош по любому поводу.
В конце третьей недели Фудзита созвал офицеров на «особую церемонию». Все свободные от дежурства должны были явиться к храму Вечного Спасения в белых перчатках и при мечах. Брент ожидал, что это произойдет гораздо раньше и размышлял о причинах задержки.
В 10:00 он уже стоял вместе с другими офицерами в усыпальнице. Большие руки обтянуты белыми перчатками, у пояса легендарный меч Коноэ. В храме нет ни стульев, ни скамеек, потому все расположились вдоль стен. Адмирал Фудзита и старшие офицеры заняли места в центре, близ помоста, накрытого белым атласом.
У дальней переборки, с правого борта корабля располагался алтарь с большим Буддой из Трех Тысяч Миров (дар храма Канагавы), резными талисманами красного дерева и золотым тигром. Тигр (тора) — священное для самураев животное, поскольку уходит далеко, выслеживая добычу, но неизменно возвращается в свои пределы. Алтарь ломился и от других реликвий, не столь значительных, но тоже почитаемых японцами.
По обе стороны алтаря выстроились на стеллажах белые шкатулки с иероглифической росписью. Основное назначение храма — хранить бренные останки героев «Йонаги».
Реджинальд Уильямс, Байрон Уайтхед и Хорейс Мэйфилд несколько припоздали. Уильямс нервничает, потому что завтра его лодка отправляется в поход. Уайтхед и Мэйфилд с утра побывали в американском посольстве и вернулись запыхавшиеся, боясь не поспеть к церемонии. Кроме Фудзиты и его старшего помощника Митаке Араи никто не знает, что будет здесь происходить. По форме одежды Брент кое о чем догадывался и ожидал худшего или — по самурайским понятиям — лучшего, но свои догадки держал при себе.
Байрон Уайтхед встал с одного боку от Брента, Мэйфилд — с другого, рядом с Уильямсом. Капитан Колин Уиллард-Смит и лейтенант Элвин Йорк прислонились к стене позади Уильямса. Уиллард-Смит почитал командира подлодки своим спасителем и старался держаться к нему поближе.
Последним вошел полковник Ирвинг Бернштейн в очень странном одеянии. Голову прикрывает полотняная ермолка, руки обвязаны непонятными ремнями, а вокруг пояса шаль с кистями. Американцы и англичане с любопытством оглядывали его. А он их, казалось, не замечал, погруженный в молитвы.
— Ведом в Иудее Бог; у Израиля велико имя Его… Делайте и воздавайте обеты Господу, Богу вашему…[28]
Он осекся, словно лишь теперь осознав обращенные к нему взгляды, и закрыл псалтирь.
— Эти бечевы я скрутил в виде первой буквы слова «Бог» по-древнееврейски.
— А шаль, шапочка? — не утерпел Уильямс.
Карие глаза немигающе уставились на чернокожего.
— Я здесь, чтобы помолиться об усопших.
— Почтить их? — Уильямс указал на белые шкатулки.
Бернштейн покачал головой, но прежде чем успел что-либо объяснить, в помещении эхом разнесся голос Фудзиты:
— Мы собрались здесь, чтобы отдать последний долг поверженным врагам.
Брент кивнул, утвердившись в своих догадках, а Бернштейн возобновил молитвы.
Адмирал вытянул руку к входу, и один из младших офицеров отворил дверь. Двое здоровых охранников втолкнули в храм гауптмана Конрада Шахтера. Одет в белое, руки связаны за спиной. Глазки-бусинки быстро обежали помещение и сосредоточились на помосте. Он резко остановился, удержав конвоиров; обычную браваду как ветром сдуло.
— Nein! Nein!
— Какого черта? — процедил Уильямс.
— А правда, что это? — шепотом спросил Уиллард-Смит.
Красноречивый жест Фудзиты все им разъяснил. Два матроса установили на помосте большую плиту, еще один поставил на палубный настил корзину. Подполковник Такуя Ивата выступил из рядов, взобрался на помост и со звоном выхватил из ножен меч.
— Nein, Gott! Nein!
Немца подтащили, невзирая на сопротивление.
— Чтоб я сдох! — в полный голос проговорил Йорк. — Никак, башку ему хотят снесть. — Он повернулся к адмиралу. — Ну, молоток, командир!
Мэйфилд и Уайтхед в один голос загомонили:
— Это варварство! Вы не имеете права! Существуют международные законы!
Фудзита поднял руку.
— Прошу не навязывать мне и моей команде вашу христианско-иудейскую мораль! Она годится для баб и детишек, а не для самураев.
— Банзай! — эхом прокатилось по ангарной палубе.
Фудзита обвел взглядом группку иностранцев.
— Если у вас не хватает выдержки присутствовать при свершении военного правосудия, лучше уходите!
Мэйфилд двинулся было к двери, но на полпути передумал и вернулся на место.
— Я буду свидетелем этой дикости, только чтобы потом доложить моему начальству!
Фудзита отмахнулся от него, как от докучной мошки.
— Как вам будет угодно, мистер Мэйфилд. Докладывайте хоть президенту, вашему высшему властителю.
Рыдающего Шахтера выволокли на помост. Чтобы втащить его вверх по трем ступенькам, понадобились еще трое матросов.
— Желаете что-нибудь сказать, прежде чем покинете этот мир? — обратился к нему Фудзита.
Немецкий летчик остановил взгляд на Ирвинге Бернштейне, который все читал молитвы, уставясь в потолок.
— Yyde! — закричал Шахтер. — Ты за меня молишься?!
Бернштейн перевел глаза на помост.
— Я молюсь за душу человека.
— Доволен своей местью!
Израильтянин стиснул обеими руками книгу.
— Ты служил Баалу и Молоху. По законам Моисея, ты должен расплатиться своей бессмертной душой. А я помолюсь за тебя Богу.
Немец вдруг подтянулся, словно ненависть к еврею открыла в нем новый источник смелости.
— Богу? Твоего Бога не существует! Где он был, когда евреи в Польше сами себе рыли могилы? Где он был, когда мы играли в футбол черепами ваших детей? В Освенциме? В Бухенвальде? В Треблинке? Если он есть, отчего молчал?! Он такой же убийца, как все мы, как Адольф Гитлер! — Губы Шахтера скривились в злорадной усмешке. — А ты, стало быть, мнишь себя избранником!
Бернштейн засунул псалтырь в карман. Благочестие слетело с него, как растаявшая восковая маска.
— Я и есть избранник. Мне суждено пережить тебя, нацистская свинья!
— Nein! Gott! Nein! — снова завопил Шахтер.
Ему накинули на шею петлю, другой опутали плечи, привязали к плите; ноги заковали в кандалы. Адмирал наклонил голову. Ивата поднял большой двуручный меч и застыл в классической позе разящего самурая. Мертвая тишина повисла в храме. Казалось, даже вентиляторы и вспомогательные моторы затаили дыхание.
Бернштейн вздохнул и снова забормотал молитвы. Немец взвыл во всю мощь легких; звериный, леденящий душу вопль отражался от переборок. Меч просвистел в воздухе серебряным полукружьем, врубился в податливую плоть, и голова Шахтера скатилась точно в корзину. По телу прошла судорога, и оно омертвело. Кровь хлестала на пол. Все быстро убрали; четыре матроса со швабрами отмыли настил. Ивата дочиста вытер лезвие и отошел на край помоста, держась за бок.
— Господи! — ужасался Мэйфилд. — Где мы находимся?!
— Не на футбольном матче, но похоже, — заметил Уиллард-Смит.
— Так и надо скоту! — ухмыльнулся Йорк.
Уайтхед повернулся к Бренту.
— Ты знал?
— Да.
— Почему не сказал мне? Мы бы попытались это остановить.
Брент смерил контр-адмирала долгим взглядом.
— Зачем? Он получил по заслугам.
Уайтхед переглянулся с Мэйфилдом.
— В голове не укладывается!
Агент ЦРУ согласно закивал.
— Вскоре матросы ввели сержанта Абу эль Сахди, тоже в белом и со связанными руками. Увидав помост, кровь, человека с мечом, араб завизжал и начал извиваться, но и его силой взгромоздили на помост.
— Твое последнее слово, перед тем как увидишь Аллаха, — проговорил Фудзита.
— Коврик.
Рядовой расстелил на помосте маленькую циновку — татами.
— Это не коврик, — сказал араб с удивившим всех спокойствием.
— Ничего, сойдет.
— В какой стороне Мекка, эфенди?
Фудзита указал на восток. Абу эль Сахди упал на колени, распростерся на циновке и начал громко молиться:
— Аллах Акбар! Слава Аллаху, великому и милосердному, творцу всего живого на Земле, включая человека. Он оказал великую честь человеку, поместив его в центр творения…
