Андрей Воронин - Над законом
– Дело пострадает, – вздохнул полковник.
– Дело... Кстати, о деле, – оживился Илларион, – что вы собираетесь делать дальше?
– Кто это – мы?
– Ты и твой Сорокин.
– Лично я – ничего. А Сорокин, как я понимаю, вцепится в этот заводик мертвой хваткой, да и в ФСБ кой-кому мало не покажется.
– Ага. А что с Ригой?
– А что с Ригой? Где мы, а где та Рига! Руки у нас коротки!
– Но ведь второй конец цепочки там! Если не накрыть всю эту шайку, они найдут другого поставщика, только и всего.
– Это, брат, дело латвийских властей. А уж станут они этим заниматься или нет – вопрос. Вольфрам-то не их.
– Не их, это верно.
Илларион встал и зачем-то полез в кабину. Heкоторое время он копался там, что-то невнятно бормоча и брякая железом. Мещеряков терпеливо ждал, прислонившись спиной к теплой решетке радиатора. Он сидел точно посередине бампера, и фирменный мерседесовский значок обрамлял его голову, как нимб. Наконец, Забродов закончил копошиться в кабине и вернулся. Он сел рядом с полковником, перебирая и разглаживая на коленях какие-то бумаги.
– Руки, говоришь, коротки, – не отрывая взгляда от бумаг, полувопросительно сказал он.
– Коротки, – согласился Мещеряков. – Это что там у тебя?
– Путевой лист, – сказал Илларион, – накладная... Даже паспорт с визой. Сто лет не был на Рижском взморье.
– Ошалел, что ли? Дай-ка посмотреть.
Мещеряков взял у Иллариона бумаги и бегло просмотрел их одну за другой.
– Они же все фальшивые, как трехдолларовая купюра. Ты что, вот с этим собираешься пересечь Латвию?
– Липовые документы – не беда, – легкомысленно сказал Илларион. – Главное, чтобы купюры были подлинные.
И он развернул перед носом у Мещерякова веер стодолларовых бумажек.
– Это еще что? – спросил тот.
– Впервые вижу полковника, который не узнает доллары, – восхитился Илларион. – Надо написать об этом в какой-нибудь научный журнал. Тебя немедленно заберут в исследовательскую лабораторию.
– Понес, понес, – со вздохом сказал Мещеряков.
– Это, друг Андрюша, – пояснил Илларион, – хлеб беззакония и вино хищения. Я тут, знаешь ли, даром времени не терял и сколотил кой-какой капиталец. Рижское взморье всегда было довольно дорогим курортом, а уж теперь-то – и подавно.
– И большой у тебя капиталец? – поинтересовался Мещеряков.
– Честной службой такого не заработаешь, – уверил его Илларион. – Черт возьми, человек с моей подготовкой, оказывается, за год может стать миллионером! Меня просто в дрожь бросает, как подумаю, сколько времени я потерял.
– И от чего же ты дрожишь? – иронически спросил Мещеряков, как всегда не понимая, шутит Илларион или говорит серьезно.
– От жадности, естественно, – ответил Илларион и изобразил, как он дрожит от жадности. Пограничники снова оглянулись, на этот раз привлеченные громким хохотом полковника. – Ну, ладно, – сказал Илларион, поднимаясь. – Делу – время, потехе – час. Пора!
– Ты рехнулся, Забродов. Мне неловко, что я втравил тебя в эту историю, но сейчас ты перегибаешь палку. Что ты сможешь сделать в одиночку?
– То же, что и здесь, – ответил Илларион. – Отдохну, подышу свежим воздухом.., охоты там, конечно, никакой, но хоть порыбачу... Искупаюсь, в конце концов.
– Ты меня теперь до самой смерти будешь шпынять? – спросил Мещеряков.
– Любишь кататься, люби и саночки возить, – ответил Илларион. – И потом, я ведь только начал.
Я еще не звонил тебе на службу и не писал жалоб генералу Федотову. Ты у меня еще поплачешь.., специалист по туризму и отдыху.
– Ладно, ладно... А может, все-таки не стоит?
Задавая вопрос. Мещеряков знал, каким будет ответ: при всей своей общительности и улыбчивости Забродов умел быть твердым, как скала.
– Помнишь, как в 'Фаусте'? – сказал Забродов. – Люди гибнут за металл... Очень мне хочется побеседовать с этими доморощенными Мефистофелями. У меня такое ощущение, что я им крупно задолжал.
– Позвонить, что ли, в Ригу? – задумчиво сказал Мещеряков.
– Это еще зачем? – подозрительно спросил Илларион.
– Пока ты доедешь, они, может быть, успеют эвакуировать город.
– Трепаться – моя прерогатива, – назидательно сказал Забродов. – Ты на нее не посягай, полковник. На совещаниях у себя трепись. Ладно, привет Сорокину. Где он, кстати?
– Взял плоскогубцы, килограмм булавок и пошел пытать задержанных. Участковый твой ему помогает – не дает землякам слишком отклоняться.
– От булавок, что ли?
– От истины. А это еще что такое?
Справа от них вдруг неожиданно и громко затрещали кусты, и на дорогу, шатаясь, выбралось подобие человека в изодранной, свисающей живописными клочьями одежде. Лицо его было расцарапано и распухло от комариных укусов, левый глаз заплыл и не открывался, а ободранная рука крепко сжимала пустую армейскую флягу с отвинченным колпачком, болтавшимся на цепочке. Человек что-то нечленораздельно мычал, и друзья не сразу поняли, что он пытается петь. Почувствовав под ногами твердую ровную поверхность, он остановился и, сильно качаясь, обвел дорогу мутным взглядом зрячего глаза.
Глаз был нехороший, налитый кровью и совершенно пьяный. Увидев Иллариона, гуманоид сильно качнулся ему навстречу, едва не потеряв равновесие, и хрипло промычал, с трудом ворочая языком:
– М...мос...квич? Пр.., ривет, столица! Здорово мы их, а? Сл...лушшш.., а где все наши? Где все, а?
– Воробей, братуха! – с преувеличенной радостью воскликнул Илларион, обнимая его за плечи и аккуратно разворачивая лицом в сторону деревни. – В сельсовет иди, там собрание, все тебя дожидаются. Где, говорят. Воробей? Надо, говорят, ему премию выдать за геройство.
– А.., ага, – с пьяной значительностью кивнул головой Воробей. Если бы не Забродов, его кивок непременно закончился бы ударом об асфальт. – Яс-ссное дело.., премию. Плешивого.., в глаз.., как белку! Ружье мое где? Оптика... 'цейсс', блин.., где?
– В сельсовете, – повторил Илларион. – Все в сельсовете, и ружье твое там, и оптика, и премия...
– В глаз! – выпрямляясь, рявкнул Воробей. – Как белку, блин, понял? Не упустить момент!..
– В сельсовет, – снова сказал Забродов. – Там расскажешь. А то все сидят и думают: кто же это Плешивого шлепнул? Кому же премию-то давать?
– Ну да? – озабоченно спросил Воробей.
– Ого!.. – туманно, но ободряюще ответил Илларион. Спотыкаясь и двигаясь сложным зигзагом, а временами переходя на бег в отчаянных попытках удержать равновесие. Воробей двинулся в сторону деревни.
– Не дойдет, – покачал головой Мещеряков.
– За премией-то? Дойдет, – уверенно сказал Илларион. – Видишь, человеку опохмелиться надо, а денег нет. На зубах доползет, если руки-ноги отнимутся.
– Ты его знаешь?
– О чем ты! Это ж мой боевой товарищ, мы вместе в разведку ходили!
– Ну и товарищи у тебя, Забродов!
– Да мне, понимаешь, выбирать как-то не приходилось.
Мещеряков зябко поежился от тона, которым были сказаны эти слова, но Илларион снова повеселел, хлопнул полковника по плечу и согнал его с бампера.
– Нечего тут рассиживаться, как купчиха на лавке. Иди лучше Сорокину помогать.., он там, небось, запарился, ногти вырывая. Мне ехать пора, а я болтаю тут с тобой, как будто мне больше делать нечего. Будь здоров.
Он пожал полковнику руку и запрыгнул в кабину грузовика.
Зарычав и обдав Мещерякова сизыми клубами дыма, 'мерседес' тронулся с места и покатился туда, где окончательно взопревший в своем бронежилете сержант торопливо поднимал полосатый шлагбаум.
Когда Мещеряков вошел в кабинет участкового, сидевший за столом Архипыча Сорокин поднял голову и пристально взглянул ему в лицо.
– Ну как? – спросил он.
Мещеряков тоскливо пожал плечами и сделал неопределенное движение подбородком, словно говоря: да отстаньте вы все от меня, ради бога!
– Уговорил? – не отставал упорный Сорокин. – Поедет он в Ригу?
– Уговорил, – со странной улыбкой ответил Мещеряков и вздохнул. – Поедет. Точнее, уже поехал.
– Как, уже? Но ты его проинструктировал?
Мещеряков, собравшийся было прикурить сигарету, замер в согнутой позе с зажженной спичкой в руках и медленно повернул к Сорокину лицо с недоуменно поднятыми бровями. Некоторое время он стоял молча, разглядывая Сорокина, как некую несуразную диковинку, а потом спросил:
– Что?
Сорокин смутился и принялся без нужды перекладывать на столе бумаги.
– Ну, извини, – сказал он. – Это я сдуру ляпнул.
– Какой парень, – подал голос из своего угла молчавший до сих пор Архипыч. – Огонь!
– Да, – согласился Мещеряков и опустился на табурет для задержанных. Спичка, догорев, обожгла ему пальцы, он зашипел и отбросил ее в угол. – Да, – повторил он, – парень – огонь.
Капитан Эдгар Валтер немного поерзал, устраивая свое порядком отяжелевшее за последний десяток лет тело в парусиновом шезлонге, и посмотрел на свет через высокий стакан с жидкостью коричневого цвета. Официально эта жидкость считалась охлажденным чаем. Она и была холодной – стакан сильно запотел, и можно было не тратить попусту время, пытаясь рассмотреть что-либо сквозь него, – но отнюдь не являлась тем, чем ее полагалось считать из уважения к капитану.
