Анна Старобинец - Убежище 3/9 (сборник)
– Кувыркаться умеешь? – спросила женщина.
– Нет, – ответила Маша.
– Ладно… Тогда просто перешагни. Левой ногой.
Маша подошла к ножу и занесла над ним ногу.
– Эй, постой, – сказала женщина. – Когда вернешься – снова перешагнешь. Правой ногой. Теперь иди. А я буду говорить.
Маша перешагнула через нож и упала. И пока она извивалась, выгибалась, дрожала и дергалась, и пока ее рот, костенея, выпячивался клювом и складывался хищной пастью, и пока ее кожа покрывалась перьями, чешуей и шерстью, голая женщина стояла над ней и говорила без остановки, все повышая и повышая голос, переходя постепенно на крик:
– На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит луна на осинов пень, в зелен лес, в широк дол. Освещает она двоюнадесять опрометных лиц звериных и птичьих… Стань вороном! Стань орлом! Стань ястребом! Стань совою!.. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит… Стань дятлом! Стань вепрем диким! Стань змеем! Стань рысью! Стань тигром! Стань медведем! Стань лютым зверем!.. Луна, расправь все пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, на человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли… Стань волком! Слово мое крепко. Стань волком! Стань волком! Волком!..Волк приподнял голову и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.
– Гуляй, – сказала голая женщина и вяло махнула рукой в сторону Нави. – Только не долго. Пригонишь лошадь – и сразу возвращайся. Если что-то случится с ножом… ну, например, кто-нибудь его заберет, пока тебя нет – навсегда останешься такой.
XIV. Путешествие
– Тридцать пять минут! – голосит толстая растрепанная тетка и машет кому-то рукой.
Я сижу в ее корзине с яблоками и не вижу – кому. Я нервничаю. Если я правильно понял, осталось всего шесть минут. А она еще здесь, на платформе. Стоит. Ждет кого-то. Зря я выбрал ее… Но теперь уже поздно что-то менять – все остальные пассажиры уже в вагоне.
Щелкает вокзальный громкоговоритель.
– Внимание отъезжающим! Скорый поезд номер двадцать три шестьдесят Одесса – Москва отправляется с третьего пути…
Поезд скрипит и дергается. Все, уезжает? Нет, вроде пока стоит… Ну иди же, иди внутрь. Залезай туда, корова! Он же сейчас тронется!
– Ой, ой, ой, прости, задержалася!.. – К «моей» тетке подбегает еще одна, тоже толстая. Она вся красная, пыхтит и хватается за сердце. – Ой, так бежала, так бежала, аж сердце прихватило!.. Ну, пойдем.
– А может, не поедем? – подает голос моя. – Там, говорят, воюют вовсю…
– Ой, не знаю… Ну уж раз уж решили…
– Женщины, вы едете или как? – равнодушно интересуется проводница с бледно-зеленым лицом. – Поезд уже отходит.
– Едем, едем! – взвизгивают толстухи, и корзина, наконец, взлетает в воздух.
Они вносят меня в плацкартный вагон, душный и вонючий. Впрочем, мне все равно. Я ловко выбираюсь из корзины, прежде чем ее засовывают под нижнюю полку, и ползу к потолку.Поезд трогается.
XV. Мост
Не было конца у этого леса, мелькающего справа и слева, и не было в нем ничего живого – иначе среди запахов, устилавших траву, волк давно уже уловил бы тот, который искал.
Был запах плесени, запах болотной тины, запах сухой хвои и прелых листьев, запах червивых грибов и рассыпавшихся в труху пней, запах нежилых, давно покинутых нор, запах одиночества, запах брошенных гнезд и невысиженных яиц, запах ядовитых цветов и ягод, запах засохших гусениц, муравьев, тлей, пауков и мух, жуков и стрекозьих личинок… Но не было запаха звериного пота, запаха теплого, сального подшерстка, и гнилого запаха голодной пасти, и соленого запаха меченых деревьев, и запаха мокрых незализанных ран, и запаха крови – не было.
Он бежал долго. Очень долго. Только когда лапы заныли невыносимо, а в горле образовался сухой и колючий, непроглатываемый комок жажды, волк остановился, чтобы передохнуть.
Он втянул в пасть подрагивающий горячий язык и снова высунул его, причмокнув. Слизнул с морды пористую, мягкую, сладковатую, как гоголь-моголь, пену. Очень хотелось пить. И есть. Вгрызаться клыками в жесткую, в последней судороге напрягшуюся, сочащуюся бурым, кисло-соленым соком плоть. В теплое мясо с привкусом железа, с острым, пряным привкусом страха и безысходности… Волк принюхался: нет, ничего. Все тот же мертвый букет ненужных запахов.
Он снова облизнулся, близоруко вгляделся белесыми своими глазами в прозрачную лунную ночь и вдруг прижался к земле, дрожа и скалясь.
Между деревьями, между скрюченными сухими березами и неестественно яркими, бутафорски-зелеными елками он увидел дома. Простые деревянные избы. Он увидел лошадь, уныло уткнувшуюся мордой в траву, – вороную лошадь, лениво помахивающую густым длинным хвостом. Он увидел чьи-то силуэты. Каких-то людей, слоняющихся между домами… Он увидел то, чего не мог, не должен был здесь увидеть. Потому что здесь, в каком-то десятке метров от этих домов, от шевелящихся этих теней, совсем не пахло живым.
Не пахло стариками, детьми. Не пахло человеческой едой. Вообще не пахло людьми. И эта лошадь… Она была страшнее всего. Лошадь, от которой не пахло скотиной. Стерильная… Лошадь с гладкими сухими боками, лошадь, которую не донимали слепни и мухи…
Медленно переставляя дрожащие лапы, волк приблизился к изгороди, за которой стояла лошадь – и ходили люди. Странноватая такая изгородь… не из дерева… с легким запахом… клея, что ли? Старых, пересохших костей?..
– Ну вот и пришла, – раздался с той стороны дребезжащий старушечий голос.
Калитка со скрипом открылась, из нее вышли двое – мальчик-подросток и хромая старуха. Одна нога у нее была с виду нормальная, другая – точно с нее обглодали и кожу, и мясо, и ни одна из них не пахла человечиной.
Волк попятился и поджал хвост.
– Ну, подойди, подойди, погладь ее, – сказала старуха Мальчику. – Она же устала…
Мальчик подошел к волку. Протянул к нему худую руку, пахнущую – как и все вокруг – мертвым лесом. Мертвым лесом, и ничем больше. Или… На какую-то долю секунды волку показалось, что он уловил еще какой-то, едва различимый, очень знакомый, из далекой-далекой, из совсем другой жизни, запах. Но ощущение это тут же исчезло.
Мальчик погладил волка по морде, по спине. Рассеянно и равнодушно потрепал за ушами.
– Она небось пить хочет, Ванюша, – подала голос старуха. – Водички ей принести?
– Да, – не сразу отозвался мальчик. – Принеси.
Старуха уковыляла в дом.
Мальчик присел на корточки перед волком.
– Потерпи, уже скоро, – сказал он и снова погладил встопорщенную шерсть.
Нет, все-таки был, действительно был какой-то еще запах. Очень слабый, словно бы отдаленный, но все же – живой. Не как у всего вокруг. Живой … Волк, глухо урча, наморщил нос. Живой … Что же – вцепиться в него? Разодрать на части, сожрать, выпить этого сумасшедшего детеныша, который чешет его за ушком, точно кастрированного домашнего кота?
– Потерпи, уже скоро, мама, – бесцветно и сонно повторил мальчик.
Волк зарычал хрипло и зло, изготовился было к прыжку, но потом как-то обмяк. Улегся, поскуливая, на холодную, усыпанную желтыми сухими иглами землю и закрыл глаза.
– На, – что-то хлюпнуло у него прямо под носом.
Горбатая старуха совала ему в морду большую алюминиевую миску. Миска мелко-мелко дрожала – вместе со старухиной рукой.
Волк поднялся и сел. Осторожно потянулся носом к миске. Потом затравленно оглянулся на мальчика.
– Пей, пей, – сказал тот.
Старуха поставила миску на землю и отошла на пару шагов. И волк стал жадно пить воду, не имевшую вкуса, воду, которая совсем не пахла водой… Мертвую воду.
– Вот так, молодец, молодец, – зашамкала добродушно старуха. – Пей… а я пойду лошадку пока приведу.Вскоре она вывела под уздцы лошадь – крупную, холеную, откормленную. Грива ее была украшена шелковыми красными лентами и вымазана чем-то густым и липким, а сверху посыпана солью. Крупные грязно-белые кристаллики, освещенные полной луной, мутно лоснились в черных конских волосах, точно искусственный новогодний снег, застрявший в ветках искусственной новогодней елки.
Увидев волка, лошадь отпрянула и заржала громко, визгливо и ненатурально. Замотала из стороны в сторону красивой липкой головой, точно сокрушаясь о чем-то, точно отрицая что-то очевидное и неотвратимое, и дико завращала огромными, навыкате, глазищами.
Страх – отчаянный, нутряной – различил волк в этих ее безумных глазах. Будто она и впрямь боялась. А ведь не боялась же. Не боялась, нет. Страхом совсем не пахло от нее.
Старуха отпустила уздечку. Лошадь снова заржала, давясь и захлебываясь собственной истерикой, встала на дыбы, на секунду вдруг замерла, как статуя, на задних копытах – и галопом понеслась в лес.
– Взять! – рассеянно улыбнувшись, скомандовал Мальчик.
И волк побежал за ней следом.
