Сэм Хайес - Моя чужая дочь
– Мистер Вайстрах… Вы ведь мистер Вайстрах, не так ли? Женщина на фотографии вам знакома?
Вместо ответа старик выключил радио.
– Еще бы не знакома. – Женщина придвинулась к Роберту, не отрывая глаз от медальона. Смахнула слезинку со щеки. – Это ведь его мать, Эдита Вайстрах. Она умерла.
– Извините. Мне очень жаль.
– Она была старая и…
– Где вы это взяли? – Ее муж сжал кулаки.
– Не хотел вас расстраивать. – Роберт сделал полшага назад. – Я не знал, что ваша мать умерла.
– Он не из-за фотографии так разволновался. – Миссис Вайстрах налила в чайник воды, поставила на плиту и включила газ. Вздохнула с такой унылой покорностью, словно что-то до чрезвычайности важное, чего они с мужем ждали всю жизнь, вдруг само легло им в руки, просто и буднично, как ложится письмо на коврик у двери. – Его интересует медальон.
– Вот. – Роберт протянул украшение оцепеневшему старику. – Взгляните поближе.
– Или точнее будет сказать, мужа интересует, где вы его взяли. Кто вам его дал. – Миссис Вайстрах вытерла руки о фартук. – Понимаете… Этот медальон был у Рут.
Глава XXII
Когда Энди ушел, я поняла, что получила по заслугам и отныне моя участь – одиночество, душевные муки, вечная скорбь и целое море горькой вины. Хочешь, плавай в нем, хочешь, иди ко дну. Солнце даже краешком не заглядывало в мой новый мир, и случались дни, когда я не разговаривала ни с единой душой. Кроме Наташиной души, конечно. Время от времени я обращалась к ней – «прости», говорила, или «люблю тебя», – только она не отвечала. Дрожь пробежит по телу, да холодок дунет в лицо – вот и все, что доставалось мне от общения с ней. Поначалу мне хватало. Позже я начала писать ей письма. Все они и сейчас в коробке с пометкой «Наташа» на чердаке. Но я все равно не ощущала связи со своей малышкой. Отчаянное желание услышать ее и подтолкнуло меня однажды к встрече с медиумом. Ее объявления в течение нескольких недель появлялись в моем районе: «Вхожу в контакт с дорогими вашему сердцу усопшими».
Позвонив мадам Люне, я получила приглашение на сеанс в ее доме на другом конце города. Я добралась на автобусе, захватив с собой двадцать пять фунтов и блокнот с ручкой. Она провела меня на второй этаж, в спальню, напоминающую цыганский шатер гадалки на ярмарке: сплошь алый, фиолетовый, золотой шелк, сотни горящих свечей и хрустальный шар на низеньком столике. Мадам Люна предложила мне сесть в кресло у стола, а сама устроилась напротив. Мадам Люна была мужеподобна и необъятно толста, но именно она изменила мою жизнь.
– Кто-то очень вам дорогой пытается войти с вами в контакт, – произнесла она низким, хриплым голосом, и я утонула в черных глазах, мечтая вновь соединиться с Наташей. Руки мадам Люны зависли над хрустальным шаром. Клянусь, я воочию видела искры, что проскакивали между ее ладонями и потусторонним миром. Слезы покатились по щекам. – Она говорит – не нужно плакать, или ей тоже будет грустно.
– Она?..
– Девочка. Маленькая. Которая вас очень любит.
Как только мышцы мои напряглись, в тот самый миг, когда зрачки мои расширились, в то самое мгновение, когда на моей верхней губе блеснули бисеринки пота, я стала жертвой мадам Люны. Она тянула из меня информацию, как сорняк тянет соки из земли. Позже я поняла, что она всего лишь делала свою работу.
– Сколько ей? – выдохнула я.
– Два года… или три.
Я разочарованно сникла.
– Хотя… секундочку… – Пальцы мадам Люны тряслись над хрустальным шаром, а неотрывный взгляд ловил мельчайшие отклики моего тела, складывая в строчки биографии. – Наверное, чуть младше… или старше… – Должно быть, сама того не осознавая, я подала ей сигнал, и мадам Люна возликовала: – Совсем маленькая! Думаю, младенец.
Она не сообщала, она спрашивала, но что мне до того? Я неистово закивала, и мадам Люна разразилась потоком фактов – и близких к правде, и настолько далеких, что я их просто отбрасывала. Наташа на небесах, она меня любит и прощает, она будет общаться со мной через мадам Люну – каждый раз, когда я приду к ней и заплачу за сеанс.
Выплакав глаза, я уже собралась уходить, когда мадам Люна совершила большую ошибку – сказала, что у меня необычайно развита интуиция и, скорее всего, я не лишена способностей медиума. Видно, хотела таким образом гарантировать мое возвращение, лестью завоевать мое доверие. А в итоге собственными руками направила меня на стезю оккультизма, и вскоре уже я сама рекламировала на витрине соседнего магазина услуги ясновидения. Не прошло и недели, как у меня появились первые клиенты. Наконец-то я чувствовала себя нужной – и в то же время связанной с Наташей.
Конечно, я не настоящий медиум. Просто умею разглядеть ниточку скорби, что вплетена во многие жизни. Стоит лишь потянуть за кончик, и человек раскроется перед тобой.
Настал день очередного визита Сары. Она опаздывает на два часа. Я уже вся в тревоге, и мне совсем не нравится, как жилка на виске болью отмеряет каждую лишнюю секунду без Сары.
А вдруг она родила и просто забыла обо мне? Я не перенесу. Я не выживу, если не смогу видеть ее крошку, щекотать носом шейку, подрезать ноготки, когда отрастут. «Только не бросай меня, Сара!» – умоляю я вслух и мечусь между плитой и входной дверью. Взглянув на кексы, которые поставила в духовку к приходу Сары, уже в следующую минуту высовываю голову на улицу в надежде заметить яркое сари девочки.
Меня на миг отвлекает полоска солнца, рискнувшего заглянуть в открытую дверь. Мне кажется, это мостик между унынием моего мира и светом, где живет Наташа вместе с другими малютками. Я поднимаю глаза к небу и мечтаю, что прохожу по мостику. К своей девочке.
Месяцы без Наташи перетекли в годы, а мое общение с инспектором Джорджем Ламли и констеблем Мирандой Хоббс перетекло в ежегодные встречи. Бесплодные встречи. Три года без Наташи – и полиция официально объявила ее дело безнадежным. Пусть не желанный, но тоже результат. Разрешение забыть Наташу и продолжать жить. Полиция больше не терзала меня расспросами о шерсти и пирогах и сняла все обвинения, признав эту версию ошибочной. Я очень старалась идти дальше по жизни. Но воспоминания не отпускали меня, я таскала их за собой как привязанный к лодыжкам груз, они тормозили каждый мой шаг.
Всякий раз, проходя мимо детского садика, я представляла, что иду забирать Наташу и сейчас она выбежит ко мне с акварелью, еще не просохшей, или чудищем, слепленным из мокрой туалетной бумаги. Я смотрела, как другие мамы поджидают свои сокровища, и меня тянуло пройти в ворота – а вдруг найдется ничейный ребенок? Ни разу не рискнула. Так всегда и проходила мимо.
Развод с Энди, не отняв много времени, расколол мою жизнь, как витражное стекло. Все было кончено. От прошлого ничего не осталось. Я с головой ушла в новую профессию и работала с постоянными клиентами, доведенными до отчаяния и лелеющими свою скорбь. Собственно, потому мне и сопутствовал успех в деле, в котором я объявила себя докой: я тоже лелеяла свою скорбь. Мне не составляло труда ухватить ниточку тоски, а обнаружив ее, я на каждом сеансе разматывала ее все дальше, и получала свои двадцать пять фунтов, и жила, и кормилась за счет чужого горя.
Со временем я стала пользоваться известностью. Меня даже пригласили поучаствовать в школьном празднестве – с тех пор эти мероприятия без меня не обходятся, – я давала интервью на местном радио и печаталась в журналах. Я стала членом городского общества экстрасенсов, вместе с другими целителями и медиумами устраивала – и теперь устраиваю – выездные сеансы в кафе и пабах. Клиенты змеятся очередью к барной стойке, а потом змеятся очередью ко мне. И я говорю им то, что они хотят услышать, забрасывая правдой их жизни – благодаря не сверхспособностям, а всего лишь умению делать верные выводы. Знаю, что я мошенница, знаю, что я шарлатанка. И все же иногда у меня появляется чувство, что очень скоро случится нечто крайне важное, что перевернет мое существование, и мне останется лишь таращить глаза. Как сейчас.
Сара так и не появилась, солнечный мостик рассеялся за домами, кексы засохли. А я пошла переодеваться к сеансу в «Оленьей голове».
В первую субботу каждого месяца ко мне выстраивается очередь жаждущих узнать свою судьбу. Обычно я не позволяю дурному настроению влиять на то, что я говорю клиентам, но сегодня я уж очень не в духе и боюсь, не удержусь – предскажу кому-нибудь мелкую неприятность или разочарование.
Темнеет сейчас только после десяти, и мне нравится, когда прохожие глазеют в окна на мое одиночество, но я все равно задергиваю шторы. Не хочу, чтобы Сара, если все же придет, заглянула в комнату. Не хочу, чтобы она увидела плетеную люльку, которую я для нее купила, всю в ленточках и с сюрпризом внутри – крохотными бархатными комбинезончиками. Как глупо я буду себя чувствовать, если она узнает, что я перекрасила маленькую спальню, бывшую детскую, в пастельные тона, и лампу повесила, с зайчиками на абажуре, и стащила с чердака ящик с игрушками, которые Шейла так спешно собрала, когда моя девочка пропала. Перед самым выходом я опускаюсь на колени перед люлькой и зарываюсь лицом в новенькие детские вещички. Я плачу и смеюсь одновременно.
