Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда
Пламя моей жизни безвременно утрачено
Дорогая, любимая, желанная королева моего сердца прекратила земное существование незадолго до того, как я окончил школу. Она никогда не отличалась крепким здоровьем; что касается меня, то я склонен верить, что ее ранняя карьера на сцене высосала из нее всю жизненную силу. В конце концов, жизнь преуспевающей актрисы, физическая, эмоциональная и душевная, требовала полностью посвятить ей тело и душу (любое настоящее искусство требует этого от каждого, кто преклонился у его алтаря), следовательно, вполне следовало ожидать, что страдание будет неминуемым спутником творческих гениев. Я сам страдаю геморроем на протяжении многих лет.
А тогда я был абсолютно не готов к ее уходу. Отец был первым, кто сообщил мне о том, что с ней случилось что-то серьезное.
— Тебе лучше сесть, старина Орландо, — сказал он, его лицо было серьезным.
— Почему? Что не так? Разве что-то случилось?
— Да. С твоей матерью.
Я весь задрожал, охваченный электрическим током дурного предчувствия.
— Мама больна? Где она? Если она больна, то я нужен ей…
— Нет, Орландо, нет. Она наверху, но доктор Сильверманн сказал, что ее категорически нельзя беспокоить.
— Почему ты раньше мне не сказал? — заплакал я, беспомощно грозя отцу маленьким кулаком. Я не мог вынести мысли о том, что он делил эту тайну с матерью, не дав мне возможности узнать о ее состоянии; на самом деле, я не желал и помыслить возможность того, что он знал о ней что-нибудь такое, чего не знал я.
— Мы просто ке понимали, — отвечал он, беспомощмо пожимая плечами. — Ты же знаешь, что твоя мать предпочитала ни на что не жаловаться. Она… в общем, она обратила на это внимание слишком поздно, вот и все. Бедная женщина.
— Моя мать не женщина, — вскричал я, — она леди!
— Не расстраивайся, старина. Посмотрим, что скажет доктор Сильверманн.
Как выяснилось, доктор Сильверманн сказал следующее: моя мать умирала. Мне так и не сказали, от чего именно она умирала, вместо этого мне оставалось довольствоваться грубыми бессердечными выражениями вроде «полностью истощена», или «не осталось сил для сопротивления», и «просто хочет спать». Но, во имя Бога, разве кто-нибудь когда-нибудь умер от спа, за исключением (как я где-то прочитал) голодающих местных жителей в удаленных, болотистых районах африканской глубинки, где зарождались всевозможные ядовитые испарения и ужасные ползучие твари. Но никто не умер от сна в Хайгейте, вот в чем я был уверен. Мои усилия узнать правду были безжалостно и беспощадно разрушены отцом, и каждый вопрос, который я задавал ему, встречал безыскусную отговорку.
— Почему бы тебе не рассказать мне?
— Здесь не о чем рассказывать, старина, поверь мне.
— Как это нечего рассказывать? Что с ней не так?
— Она умирает, Орландо.
— Я уже знаю это. Я хочу узнать, почему она умирает?
— Бедная женщина. Она совсем не может сопротивляться.
Снова услышав эту фразу, я разворачивался и выбегал из комнаты, мои щеки горели от нспрекращающихся слез.
Неделю спустя моя мать умерла.
Великая ложь
Это было объяснение, которое отец, в конце концов, дал мне, всего лишь месяц спустя после похорон, и оно окончательно привело меня к мысли принять первое важное (и, оглядываясь назад, я бы сказал, самое важное) решение в своей жизни. Даже теперь мне приходится делать усилие, чтобы удержаться от дрожи негодования, когда я воскрешаю в памяти величину его злобности! Просто не представляю, как он мог предполагать, что я поверю ему в одночасье. С тех пор, я допускал возможность, что горе выбило его из колеи, но более вероятно, что, ревнуя к тесным узам между матерью и мной, он попытался (тщетно, должен признать) оклеветать и осквернить чистую память
об этой самой очаровательной женщине из всех, уход за которой, так он знал, был для меня священным долгом. Именно так я думал в то время, так думаю и до сих пор. Конечно же, я был удивлен (если не сказать потрясен) манерой, в которой он предпринял свою попытку, но он был способен и не на такое. Бедная мать была ослеплена, поскольку отец был озабочен тем, чтобы она с подобающим жене почтением к своему мужу и верностью ему всегда соблюдала эти нерушимые правила в своей жизни. Ирония заключается в том, что если бы она была менее требовательной к этическим нормам личностью, то могла бы не вынуждать себя проводить большую часть своей безжалостно короткой жизни, обременяя себя таким ничтожеством, как мой отец. Наше временное пребывание в этом мире битком набито всякими «если», как говорится.
Я был в ванной, когда он сделал свое подлое заявление; я не знаю, почему он выбрал именно этот момент, но думаю, он предполагал, будто нагота сделает меня более уязвимым, менее восприимчивым к недвусмысленным оскорблениям, и я не чувствую отвращение, которое могло бы возникнуть в противном случае. Он глубоко заблуждался. В тот момент я был даже готов к тому, чтобы вылезти из ванной и встать перед ним лицом к лицу, даже если бы это означало обнажить свои сморщенные гениталии; на самом деле, как вы скоро узнаете, именно так я и сделал.
— Я полагаю, пришло время рассказать тебе, — пробормотал он с такой интонацией в голосе, которая проясняла, что он собирается сообщить какую-то ужасную информацию.
— Рассказать что? — спросил я, убедившись в том, что между моих ног находится достаточное количество пены; в моей памяти все еще жили волнующие (но далеко не откровенно неприятные) воспоминания о том времени, когда он похотливо исследовал мою мошонку.
— О твоей матери.
— Она умерла от сна, разве не так? Вы с доктором Сильверманном сказали именно так.
Я не пытался сдержать свою горечь.
— Я знаю, каково тебе, должно быть, сейчас, — ответил отец, и, к моему ужасу, он положил свою руку на мою спину. Затем он ненамного сдвинул ее вниз.
— Ты не можешь этого знать, — сказал я с большим достоинством.
— Нет, могу, и я знаю. Конечно, я знаю. Не думай, что я не убиваюсь по ней до сих пор, Орландо. Я тоже ее потерял, разве нет?
Рука зловеще соскользнула, словно скачущая инопланетная штука, вокруг моей грудной клетки. Я задрожал.
— Я пытаюсь принять ванну.
— А я пытаюсь рассказать тебе о твоей матери, Орландо.
— Слишком поздно для этого, — сказал я.
Он посмотрел на меня свысока и улыбнулся. Это было тошнотворно.
— Это никогда не поздно, — ответил он, словно убеждая восьмидесятилетнего старика пойти на курсы вождения или пойти на вечерние занятия по гончарному делу.
— Тогда что же ты хочешь сказать?
— Нечто, что должен был давно тебе сказать, если бы она позволила.
— Позволила? Что ты имеешь в виду?
Отец коротко, как бы извиняясь, кашлянул.
— Ты и я — ну, — у нас с тобой никогда не было настоящего мужского разговора, разве нет? Мы ведь никогда не садились вместе и по-настоящему не говорили о разных вещах?
— Нет.
— Как подобает отцу и сыну, Орландо.
— А им подобает?
— Ты никогда этим не интересовался, осмелюсь заметить.
— Ты прав, не интересовался.
Он вздохнул, и его рука на моей груди начала совершать медленные, кругообразные движения.
— Не надо все усложнять, Орландо, мне и так непросто, пожалуйста. Это просто — ну, — просто то, что ты хотел знать, и теперь, я думаю, ты готов к этому. Бог свидетель, я никогда не хотел утаивать это от тебя! Но что я мог сделать? Мы часто обсуждали это с твоей матерью, хотя она всегда была непреклонна и считала, что тебе не стоит ничего рассказывать, пока она жива. «Он еще просто ребенок, — говорила она. — Как можно ожидать от ребенка понимания?» Так что я позволял ей настаивать на своем, и мы ничего тебе не говорили. Кроме того, мы часто размышляли, есть ли у тебя право знать. Даже мать имеет право на свои собственные тайны, Орландо…
— Между нами не было никаких секретов! — воскликнул я, и мыло выскользнуло из моих рук, с тихим всплеском упав в воду сквозь пену, которую я собрал между своих ног; я посмотрел вниз в дырку и увидел свой сморщенный пенис, вяло качающийся под водой.
— Ах, но они были, — ответил отец. — Ну, по крайней мере, один, во всяком случае. Большая тайна, позор всей жизни твоей бедной матери, и — в конце концов — ее смерти. О, Орландо, не стоит ненавидеть меня за то, что я собираюсь рассказать тебе! Не презирай меня за то, что я открываю тебе правду, ты ведь так часто просил меня об этом.
«Яуже презираю тебя», — подумал я.
— Поверь мне, для меня это тяжело! Я любил эту женщину до безумия, но что я мог сделать? Как я могу изменить факты, чтобы сделать их более приятными, чем они есть? Этого я сделать не могу. Раз уж тебе следует узнать, ты узнаешь, но никогда не думай, будто бы я не хотел, чтобы все было по-другому; я бы отдал всс на свете за то, чтобы у меня была возможность рассказать тебе другую историю, но это невозможно.
