Уоррен Мерфи - Последний алхимик
– Держи план девочки, пока она будет тонуть! Мать будет рыдать еще полчаса. Ее мы снять успеем.
Натали Уотсон, вернее – ее красивое лицо с модной стрижкой, лицо сильной женщины, повернулось к оператору.
Продюсер что-то отчаянно шипел в микрофон.
Натали сорвала с него наушники.
– Я не буду говорить за кадром. Я весь день только и занимаюсь, что озвучкой. Я буду говорить вживую.
– Натали, бесценная моя, мы тебя любим, но это же отличный видеоматериал, – стал уговаривать продюсер.
– У тебя всегда отличный материал. А я только и делаю, что озвучиваю ваши пленки.
– Это первое подобное происшествие в нынешнем году, да еще в прямом эфире, – продолжал продюсер.
– Кто-нибудь! Пожалуйста! Моя девочка... – рыдала мать. Ее взгляд упал на Римо – Римо, который отвернулся, чтобы уйти, Римо, который все свои навыки и выучку посвятил организации, о которой никто не должен знать. Римо, который на благо своего отечества стал наемным убийцей, ассасином-одиночкой, человеком, которого не существует. Вот почему он не может позволить себе появиться на телеэкране или на фото в газете. Его отпечатки пальцев уже не подлежат идентификации, ибо он считается умершим. Для всех он умер много лет назад – стал жертвой тщательно спланированного лжеубийства. Он был несуществующий член несуществующей организации.
Он был приучен держать свои чувства в узде. В конце концов мысли – вот в чем настоящее могущество человека, а не в грубых и уязвимых мышцах. Он научился даже свои мечты обуздывать с той же беспощадностью, что и движения. Сейчас он твердо сказал себе, что все происходящее его не касается.
Но тут он встретился глазами с несчастной матерью и услышал ее “пожалуйста”.
И все пошло прахом – и годы тренировок, и холодный анализ ситуации. Ноги понесли его вперед, и бег его был прекрасен. Он двигался легко и свободно, как если бы ноги его были легки как перышко и воздух не создавал ему никакого сопротивления, а был как бы движущейся частью вселенной. Он услышал, как хрустнул тонкий лед под ударом его подошв – этот хруст был похож на шуршание целлофановой обертки от бисквита. Его ноги не давили на лед, а словно двигались по толще воды, и всем своим поджарым телом он ощущал прохладу ранней мичиганской весны. По берегам озера росли сосны, зеленые и благоуханные, и в своем стремительном, как полет, скольжении он ощущал робкое еще тепло солнечных лучей. Оказавшись рядом с девочкой, он левой рукой вытащил ее из воды, словно принял мяч на бейсбольном поле, и, не снижая скорости, продолжал свой бег по льду к противоположному берегу, до которого было ярдов пятьдесят.
Именно на этом участке оператор наконец поймал его в кадр, продюсер взвизгнул и даже Натали Уотсон прекратила свои сетования на то, что ее мало снимают крупным планом.
– Ты видела? – спросил продюсер.
– Видела – что? – сказала Натали.
– Этот парень бежал прямо по воде.
– Черт возьми! Несчастный случай псу под хвост, если, конечно, девчонка опять не полезет в воду, в чем я очень сомневаюсь, – проворчал оператор.
– Вот-вот, – поддакнула Натали. – Мамаша этого не допустит. Снимем живьем интервью с этим парнем, который ее спас.
– О’кей, – согласился продюсер.
– Что случилось? – кричала мать, стараясь смахнуть слезы, чтобы получше разглядеть свою девочку, которую быстро нес к ней ее спаситель.
Он бежал по берегу озера. Мать не успела увидеть, как все произошло, она видела только, что ее дочь спасена. Толпа вокруг ликовала.
Натали Уотсон сквозь толчею пробралась к матери. Этот человек сейчас будет здесь. Если ей хоть немного повезет – то есть никто, не дай бог, не застрелит президента – то сегодня вечером Натали Уотсон, ее прекрасное лицо волевой женщины будет не только на экранах северного Мичигана, но и по национальному каналу. И она устремилась навстречу своим тридцати секундам общенационального эфира.
– Что произошло? Что произошло? – не унималась мать.
– Мы будем снимать интервью, – ответила Натали.
– Моя девочка! – зарыдала мать.
Римо увидел ее протянутые руки, заплаканные от горя и радости глаза и передал ей ребенка.
Только теперь он улыбнулся. Он снова чувствовал себя превосходно. Он чувствовал себя, как тогда в Нью-Джерси, в семнадцать лет, когда он хлебал пиво из горлышка накануне отправки в морскую пехоту. Нет, не то. Тогда он чувствовал себя внезапно повзрослевшим, сейчас же он ощущал себя человеком.
Вот она – камера, нацеленная на него. Она покажет во весь экран его лицо и, что еще хуже, чудеса, которые он умеет творить, и ему уже не удастся исчезнуть незамеченным. Журналистка с ободряющим видом поднесла к его губам микрофон, и у него мелькнула мысль, не помахать ли рукой. Он даже представил себе лицо руководителя организации – Смитти – как он начнет хватать воздух, если с экрана вдруг Римо скажет ему: “Привет”. Почему бы не изречь что-нибудь вроде: “Привет, Америка. Меня зовут Римо Уильямс. Я умею делать такие штуки, потому что я прошел подготовку, какой никогда не проходил ни один белый человек, – впрочем, и корейцев-то таких найдется один на пятьдесят лет. Возможно, вы уже со мной знакомы. Я много убивал. Вот он я, Римо Уильямс, и я утверждаю, что ваше правительство не может существовать при этой Конституции, поэтому мне доверили поднять ее на должную высоту, придать ей широту и красоту, чтобы страна наша могла жить и преодолевать все невзгоды”.
Вот какие мысли посетили его, пока мать расцеловывала свою малышку в щечки, смеясь и плача одновременно, и громко благодарила Римо. Она была по-настоящему счастлива, что получила назад свое дитя. Натали Уотсон в это время спрашивала его, понимает ли он, что он сейчас сделал. Потом он подумал, какое кислое станет лицо у Харолда В. Смита, когда он увидит собственными глазами по телевизору, что конспирация нарушена – конспирация, за которую многие отдали жизнь, нарушена вследствие минутного порыва. Ого-го! И Римо Уильямс рассмеялся. Он просто затрясся от смеха.
– Сэр, сэр, скажите, вас переполняет радость? Вы смеетесь от радости?
– Нет, – хохотал Римо.
– Тогда почему вы смеетесь?
– Уберите-ка микрофон, – сказал Римо. От, смеха у него выступили слезы.
Микрофон приблизился вплотную к его губам.
– Уберите микрофон, – повторил Римо, продолжая смеяться.
Но Натали Уотсон, лауреатку журналистской премии, было не так-то легко сбить с толку – по крайней мере, для этого было явно недостаточно такого пустяка, как простая человеческая просьба. Продолжая стоять перед камерой во всей красе, Натали Уотсон еще теснее приблизила к нему микрофон. Натали Уотсон увидела руки смеющегося мужчины. Они двигались очень медленно, но все же быстрее ее рук. И Натали Уотсон вдруг оказалась в кадре с торчащим изо рта микрофонным кабелем. Ей что-то воткнули в глотку, что-то холодное, металлическое. На вкус микрофон отчетливо отдавал алюминием. Интересно, как я выгляжу с этой железкой во рту, подумала она. Она бросила взгляд в камеру и улыбнулась. Если этот псих не повредил ей зубов, тогда можно считать, ничего страшного не произошло. Она видела, как тот, продолжая смеяться, двинулся к оператору и взял камеру. Оператор играл в школьной бейсбольной команде на задней линии. Потом он окончил колледж связи. Таким образом он оказался идеально подготовлен к переносу тяжестей, а также к тому, чтобы нацеливать их куда нужно. И ему не нравились люди, которые хватали его за камеру.
Когда он был спортсменом, то весил 244 фунта – сплошь тренированные мускулы. С тех пор он немного оброс мясом и теперь весил 285 фунтов. Ради прекрасной Натали и своей камеры, к которой тянулся этот психопат, оператор замахнулся кулаком с пудовую гирю и опустил его незнакомцу на голову. Он был уверен, что этим ударом вобьет того в землю по пояс.
Однако под его кулаком оказалось что-то непонятное. Или у этого парня башка из железа? Нет. Это фургон из железа. Фургон репортерской бригады Четырнадцатого канала был из металла. Удар оказался очень громким, потому что оператор влепился в стенку фургона всем телом. Машина задрожала, а бывший спортсмен рухнул наземь.
Камера оказалась в руках у Римо. Модель была ему знакома, она позволяла менять пленку одним движением руки, надо было только сдвинуть крышку назад. Но крышка не хотела сдвигаться. Может, он держит ее не той стороной? Римо попробовал сдвинуть задвижку вверх. Опять не получилось. Она не двигалась ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево.
– Это очень просто, надо только сдвинуть крышку, – сказал продюсер.
Он уже понял, что запись погибла, и теперь хотел спасти хотя бы камеру.
– Я так и делаю, – сказал Римо.
На этот раз он нажал сильней. Он дергал ее во всех направлениях. В руках у него оказались какие-то серые хлопья, затем – пленка, которая обуглилась и распространяла горьковатый запах жженых тормозов. От трения камера оплавилась, а пленка сгорела. Он протянул ее продюсеру.
