Филипп Клодель - Серые души
Наступает долгое молчание. Директор уже сожалеет о своем демарше, как вдруг Дестина поворачивается и говорит ему, что согласен. Вот так просто. Еле слышным голосом. Гость никак не может опомниться. Кланяется, лепечет, бормочет, благодарит словами и руками, пятится и убегает, пока хозяин не передумал.
Почему Прокурор согласился? Быть может, просто чтобы директор убрался поскорее и снова оставил его в его тишине; или ему было приятно, что его просят, хотя бы раз в жизни, о чем-то ином, нежели приговорить к смерти или отказать в этом.
IV
Было это году в девяносто седьмом – девяносто восьмом. Давно. Завод оплатил ремонт домика в саду. Сырость источила его как старый трюм. Туда сваливали всякий ненужный хлам, всего понемногу: шкафы без ящиков, крысоловки, проржавевшие, истончившиеся, как месяц, косы, камни, куски шифера, коляску вроде тильбюри, сломанные игрушки, мотки бечевы, садовые инструменты, одежду, превратившуюся в лохмотья, а также множество оленьих и кабаньих голов, вполне мертвых и набитых соломой – старик был страстным охотником. Отрезать головы велел его сын, но поскольку сам он терпеть не мог любоваться ими, то распорядился перетащить их сюда, в общую кучу. Пауки заткали ее своей паутиной, сделав похожей на саркофаг и придав этой рухляди налет древности и тайн египетских. Разобрав все это, нарочно выписали декоратора из Брюсселя, чтобы привести домик в божеский вид.
Первый жилец прибыл сразу же по окончании работ. Через полгода его сменил второй, а когда тот тоже уехал, вселился третий, вслед за ним четвертый и так далее – постояльцев уже перестали считать. Их много тут побывало, они оставались, по меньшей мере, на год, и все были похожи друг на друга. Люди называли их одним именем. Говорили: «Гляди-ка, вон Жилец идет!» Это были крупные ребята, еще довольно молодые, которые не шумели, никогда не выходили, не приводили женщин, следовали предписаниям. Что до остального, то в семь часов они уходили на Завод, возвращались в восемь, после ужина в большом здании, служившем столовой господам инженерам и которое в городе окрестили Казино – впрочем, непонятно почему, в нем ведь никто никогда не играл! Некоторые жильцы порой отваживались в воскресенье немного пройтись по парку. Дестина позволял им это, ничего не говорил. Просто смотрел в окно и ждал, когда они уйдут, чтобы самому размять ноги и посидеть на скамье.
Проходили годы. Жизнь Дестина словно следовала неизменному ритуалу, поделенная между зданием суда в В… кладбищем, куда он наведывался каждую неделю на могилу жены, и Замком, где обитал, замкнуто и словно незримо, отгородившись от мира, который мало-помалу соткал вокруг него кокон суровой легенды.
Он старел, но оставался таким же. Внешне во всяком случае. Все та же леденящая серьезность и молчание, которое казалось плотным, будто наполненный событиями век. Если кто-то хотел услышать его голос, впрочем, довольно тихий, достаточно было сходить на заседание суда. Он там часто выступал. Преступлений у нас случается больше, чем в других местах. Быть может, потому что зимы длинные, и люди скучают, а лето такое жаркое, что кровь закипает в жилах.
Присяжные не всегда понимали, что Прокурор хотел сказать: он был слишком начитан, а они – недостаточно. Среди них попадались всякие, но редко встречался кто-нибудь выдающийся: по большей части это были вполне заурядные люди. На скамье сидели бок о бок заскорузлые кустари и краснолицые крестьяне, мелкие заработавшиеся чиновники, священники в поношенной сутане, которые приходили со своего деревенского прихода, встав вместе с солнцем, возчики, изнуренные рабочие… Все сидели на одной скамье, с правильной стороны. Но многие могли бы оказаться и на той, что напротив, между двумя усатыми жандармами, застывшими, как истуканы. И я уверен, что в глубине души они смутно это сознавали, не желая себе в этом признаться, и именно поэтому часто проявляли столько ненависти и нетерпимости к подсудимому, к тому, чьим товарищем по несчастью или по духу они сами в общем-то могли стать.
Когда в зале суда раздавался голос Дестина, смолкали все шушуканья. Казалось, будто зал одергивает себя, как перед зеркалом тянут за рубашку, поправляя воротничок. Зал переглядывался и переставал дышать. В эту тишину Прокурор ронял свои первые слова. И тишина перед ними разрывалась. Никогда больше пяти листков, каким бы ни было дело или обвиняемый. Фокус Прокурора был прост как дважды два. Никакого пускания пыли в глаза. Хладнокровное и скрупулезное описание преступления и жертвы, вот и все. Но это уже много, особенно когда не замалчивают ни одной подробности. Чаще всего подспорьем ему служил медицинский отчет. Дестина его придерживался. Ему было достаточно просто читать, выделяя голосом самые хлесткие слова. Он не забывал ни единой раны, ни одной зарубки, ни малейшей царапины на перерезанном горле или вспоротом животе. Перед публикой и присяжными возникали образы, явившиеся из самых мрачных глубин, делая наглядным зло и его метаморфозы.
Часто говорят, что неизвестное страшит. Я же думаю, что страх рождается, когда однажды узнаешь то, чего не знал накануне. В этом-то и состоял секрет Дестина: как ни в чем не бывало сунуть под нос вполне довольным людям то, рядом с чем они не хотели жить. И готово дело. Уверенная победа. Он мог требовать голову. Присяжные подносили ему ее на серебряном блюде.
Затем он отправлялся обедать в «Ребийон». «Еще одного окоротили!» Бурраш провожал Прокурора к столику и усаживал на стул как вельможу. Дестина разворачивал салфетку, звякал по бокалу ножом, плашмя. Судья Мьерк молча его приветствовал, Дестина отвечал ему тем же. Каждый сидел за своим столом, соблюдая по меньшей мере десять метров дистанции. Они никогда не обменивались ни словом. Мьерк обжирался по-людоедски, повязав салфетку на шею, будто конюх, пачкая пальцы в жирном соусе и глядя мутным взглядом, уже затуманенным бутылками бруйи[4]. Прокурор-то был человеком воспитанным. Он резал свою рыбу, словно лаская. По-прежнему шел дождь. Судья Мьерк заглатывал десерты. Денная Красавица дремала у большого очага, убаюканная усталостью и пляской пламени. Прокурор медлил, плутая в излучинах своей приторно-сладкой грезы.
А где-то уже точили нож и возводили эшафот.
Мне говорили, что таланты Дестина вкупе с богатством могли вознести его очень высоко. Вместо этого он всю жизнь оставался у нас. То есть нигде, в краю, куда шум жизни годами долетал лишь как далекая музыка, вплоть до того прекрасного утра, когда жизнь, свалившись нам на голову, стала корежить ее самым ужасным образом целых четыре года.
Портрет Клелии по-прежнему украшал вестибюль Замка. Ее улыбка была свидетелем того, как меняется и рушится в пропасть мир. На ней был наряд легкомысленного, уже миновавшего времени. За долгие годы бледность исчезла, потемневший лак окрасил ей щеки розовой теплотой. Дестина каждый день проходил у ее ног, еще чуть больше состарившийся, чуть больше угасший; его шаги и движения становились все медлительнее. Оба отдалялись друг от друга все больше. Внезапная смерть забирает прекрасные вещи, но хранит их в прежнем состоянии. В том и состоит ее истинное величие. С этим не поборешься.
Дестина нравилось наблюдать за ходом времени, ничего не делая, только сидя в ротанговом шезлонге у окна или на скамье в парке, которая благодаря искусственному пригорку, усеянному по весне анемонами и барвинками, возвышалась над томными водами Герланты и более быстрым течением малого канала. Тогда его можно было принять за статую.
Вот уже столько лет я пытаюсь понять, хотя не считаю себя умнее других. Продвигаюсь ощупью, блуждаю, кружу на месте. Поначалу, до Дела, Дестина был для меня фамилией, должностью, домом, богатством, лицом, которое я видел по меньшей мере раза два-три каждую неделю, приподнимая шляпу. Ну а что таилось за всем этим – поди знай! Но с тех пор из-за того, что живу со своим призраком, он стал мне чем-то вроде старого знакомого, незадачливого родственника, какой-то частью меня самого, так сказать, которого я в лучшем случае пытаюсь оживить и разговорить, чтобы задать ему вопрос. Один-единственный. Порой я говорю себе, что только зря теряю время, что этот человек был непроницаем, как туман, и что мне на это не хватит даже тысячи вечеров. Но теперь-то у меня полным-полно времени, девать некуда. Я как бы вне мира. Всякая суета кажется мне такой далекой от меня. Я живу в кильватере Истории, а это уже не моя история. И мало-помалу меня относит в сторону.
V
1914 год. Накануне большой резни у нас вдруг случилась нехватка инженеров. Хотя Завод работал по-прежнему, невесть что заставляло бельгийцев оставаться в своем королевстве, в хрупкой тени своего опереточного монарха. С множеством расшаркиваний и выражений почтения Прокурору сообщили, что у него больше не будет жильца.
