Дик Френсис - Дорога скорби
– Конечно.
– Мы недолго.
Когда она ушла, мы с Рэчел сидели на диване и смотрели на рыбок.
– Видите вот этого? – спросила Рэчел. – Это тот, которого вы привезли в четверг. Посмотрите, как быстро он плавает. Он быстрее всех остальных.
Черная с серебром рыбка мелькала по аквариуму, энергично работая плавниками.
– Это вы, – сказала Рэчел. – Это Сид.
– Я думал, что половина из них Сиды, – поддразнил я ее.
– Сид – всегда самый быстрый. Вот это Сид, – показала она. – А остальные больше не Сиды.
– Бедолаги.
Она засмеялась.
– Я бы хотела взять рыбок в больницу. Мама спросила, но они не разрешили.
– Жалко.
Я сидел, легко обнимая ее правой рукой, но она держалась за другую мою руку, за пластиковую. Эта рука по-прежнему не работала как следует.
Несмотря на свежую батарейку и некоторый ремонт, она едва двигалась. После долгого молчания Рэчел спросила:
– Вы боитесь умереть?
Молчание.
– Иногда, – сказал я.
Она говорила тихо, почти шептала. Это был очень серьезный разговор.
– Папа говорит, что, когда вы были жокеем, вы никогда ничего не боялись.
– Ты боишься? – спросил я.
– Да, но я не могу сказать об этом маме. Не люблю, когда она плачет.
– Ты боишься пересадки?
Рэчел кивнула.
– Но без нее ты умрешь, – сказал я.
– Я знаю, что ты это знаешь.
– На что это похоже – умирать?
– Я не знаю. Никто не знает. Мне кажется, это как будто засыпаешь.
Если, конечно, вам повезет.
– Так странно думать о том, что не будешь здесь, – сказала Рэчел.
– То есть думать о том, как быть космосом.
– Пересадка получится.
– Все так говорят.
– Ну так поверь в это. К Рождеству будешь бегать.
Она провела пальчиками по моей руке. Я ощущал слабые вибрации где-то в предплечье. Ничего никогда не теряется насовсем.
– Вы знаете, о чем я стану думать, когда буду лежать в этом пузыре совсем больная?
– О чем?
– Жизнь – сволочная штука.
Я обнял ее, но осторожно.
– Молодец.
– Да. Но скажите мне...
– Что?
– Как быть храброй?
Вот это вопрос, подумал я.
– Когда тебе плохо, думай о чем-нибудь, что ты любишь делать. Когда не думаешь о том, как тебе плохо, то и чувствуешь себя не так плохо.
Она помолчала.
– Это все?
– Это уже много. Думай о рыбках. О том, как Пеготти стаскивает носок и сует его в рот. Думай о том, что тебе нравится.
– А вы так и делаете?
– Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.
– А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?
– Ну... бояться – это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.
– А вы когда-нибудь боялись?
– Да.
Слишком часто.
Она сказала лениво, но с уверенностью:
– Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.
Я вздрогнул.
– Нет. Не был.
– Но папа сказал...
– Я не боялся на скачках, – согласился я. – Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.
– А как насчет пузыря?
– Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.
Она погладила мою руку.
– Вы приедете ко мне? Посмотреть на меня?
– В пузыре? Да, если захочешь.
– Вы делаете меня храброй.
Я покачал головой.
– Храбрость живет внутри тебя.
Мы продолжали смотреть на рыбок. Мой тезка сверкал плавниками и демонстрировал бесконечную выносливость.
– Я завтра уже буду под пузырем, – прошептала Рэчел. – Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.
– Храбрость одинока, – сказал я.
Рэчел заглянула мне в лицо.
– А что это значит?
– Ты будешь одна в пузыре, – сказал я. – Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции – уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.
Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.
Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал – эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.
– Вы всегда разрешаете мне играть белыми, – жаловалась Рэчел. – А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.
– Ну тогда можешь взять ход обратно.
– Это отвратительно, – сказала она через пять минут. – Вы мошенничаете.
Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:
– Вы что, ссоритесь?
– Он всегда выигрывает, – пожаловалась Рэчел.
– Ну тогда не играй с ним, – резонно заметила Линда.
Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.
– Вы дали мне выиграть? – спросила она.
– Выигрывать куда забавней.
– Я вас ненавижу.
Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.
Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.
Пока Линда не усадила обоих детей в машину, чтобы ехать в больницу, она не упомянула об Эллисе Квинте.
– Суд назначен на завтра, да? – спросила она. Мы стояли на холодном ветру в нескольких шагах от ее машины. Я кивнул. – Только чтобы Рэчел не узнала.
– Она не знает. Было нетрудно скрыть это все от нее. Она никогда больше не говорит о Силвербое. Она так больна... И не очень интересуется чем-то другим.
– Это страшно.
– Эллиса Квинта посадят?
Как мог я сказать: "Надеюсь, что да"? И надеялся ли я на это? Однако я должен был остановить его, разбудить его, заставить его очнуться.
– Это решит суд, – уклончиво ответил я.
Линда обняла меня. Без слез.
– Вы приедете навестить Рэчел в пузыре?
– Вы не сможете меня не пустить.
– Господи... я надеюсь...
– С ней все будет хорошо. И с вами тоже.
Терпеливый "Теле-Драйв" привез меня обратно в Лондон. Мне предстоял обед с Индией.
Снова впереди были вечерние сумерки на Пойнт-сквер и Гордон Квинт на страже. Иногда он должен спать... вот только когда?
Ресторан под названием "Кенсингтон-плейс" находился недалеко от Черч-стрит, знаменитой улицы антикварных магазинов, которая тянулась от Кенсингтон-Хай-стрит на юге до Ноттинг-Хилл-Гейтс на севере. Машина "Теле-Драйв" высадила меня с моей сумкой на северо-восточном углу Черч-стрит, где я побродил немного, разглядывая ярко освещенные витрины книжного магазина Ватерстоуна, размышляя о том, можно ли будет Рэчел слушать разрекламированные детские записи в ее пузыре. Ей нравились истории "Просто Вильяма".
Пеготти, как она считала, должен подрасти, чтобы стать похожим на него.
На углу толпилась большая компания молодых японцев, все они были с фотоаппаратами и фотографировали друг друга. Я не обратил на них особого внимания, заметил только, что у них у всех прямые черные волосы, что они одеты в короткие стеганые куртки и джинсы. Насколько можно было судить, они были счастливы.
Они вежливо поклонились мне, я без энтузиазма ответил тем же.
Похоже, они тоже ждали чего-то. Я постепенно догадался по их тихим разговорам, из которых не понимал ни слова, что половина из них – мужчины, половина – молодые женщины.
Все мы ждали. Они кланялись еще пуще. Наконец одна девушка смущенно протянула мне фотографию. Я вежливо взял ее и обнаружил, что смотрю на свадебную фотографию. На одновременное бракосочетание десятка счастливых пар.
Подняв взгляд от фотографии, я узрел два десятка улыбок.
Я улыбнулся в ответ. Смущенная молодая женщина забрала свою фотографию, кивнула в сторону своих сотоварищей и ясно дала мне понять, что у них у всех медовый месяц. Море улыбок. Поклоны. Один из мужчин протянул мне свой фотоаппарат и спросил – я понял, – не сниму ли я их всех вместе.
Я взял фотокамеру и положил сумку на землю, а они все встали попарно, как будто это было для них привычным делом.
Щелчок. Вспышка. Пленка перемоталась. Все новобрачные просияли.
Мне были вручены одна за другой еще девять камер. Еще девять поклонов. Я сделал еще девять снимков. Вспышка. Еще вспышка. Всеобщий восторг.
Да что во мне такого, удивлялся я, что вызывает доверие? Даже не понимая языка, они не сомневались в моей готовности помочь. Я мысленно пожал плечами. Время у меня было, так какого же черта? Я фотографировал и ждал восьми часов.
Затем я оставил счастливые пары на углу у Ватерстоуна и с сумкой в руке прошел пятьдесят ярдов по Черч-стрит до ресторана. Там была узкая улочка, а напротив – небольшой мощеный пятачок с газоном и садовой скамьей, которую некие филантропы установили для удобства усталых покупателей и прочих праздношатающихся. Я решил, что сяду там и буду высматривать Индию.
