Сара Даймонд - Паутина
Я уловила ностальгию в его голосе, и у меня тут же вырвалось:
— Лучше?
— Как бы вам объяснить… раньше все было как-то по-домашнему, что ли. Пива колонии был настоящим хозяином, задавал тон всему, а теперь руководители скорее номинальные. Запрограммируйте робота согласно нужным правилам — вот вам и руководитель. А тогда директор отвечал абсолютно за все — за штат, за порядки в колонии, лично определял, что можно и чего нельзя делать детям в течение дня. Наверное, подобные методы породили парочку мелких гитлеров, но наш директор… пусть это прозвучит банально, но таких, как он, — один на миллион.
Я молчала, ожидая разъяснений, и мой собеседник продолжил, правда, немного смущенно, словно пытаясь скрыть от меня долголетнее преклонение перед своим кумиром.
— Том Хартли, так его звали — зовут, ведь он жив. Уже то, что он называл себя Том, а не Томас, говорит о многом. Он ненавидел разделение на «мы и они», а в колониях это идиотское разделение — повсеместная практика. Говорил, что это напрямую ведет к недоверию и вражде: сотрудники чувствуют себя всесильными божками, а ребята ведут себя как военнопленные. «Равенство» было одним из его любимых терминов, и употреблял он его отнюдь не ради красного словца. Весь штат питался вместе с нами, все сотрудники участвовали во всех наших мероприятиях, а сам Том вел себя так, словно был одним из них, ровней. Он считал, что мы живем одним домом, все мы заодно и каждый должен выкладываться по полной.
— Прямо-таки фантастическая личность, — заметила я осторожно, стараясь не выдать дурного предчувствия. — И что — ни один из ребят не воспользовался такой демократией в личных целях? Все-таки колония для малолетних…
— Господи! Похоже, его образ мне не удался и Том видится вам до того мягким и пушистым, что ему не под силу даже в монастыре поддерживать порядок! — Мартин заразительно расхохотался. — Том был классным парнем, но свое дело знал туго. Он всегда искал в нас, хулиганах, самое лучшее, но это отнюдь не значит, что он не видел худшего. В стенах «Юнита» существовали строгие правила и строгие наказания за нарушение этих правил… не жестокие и не унижающие, но правила. Издевательство над товарищем считалось самым серьезным преступлением, сродни воровству и лжи. Том наказывал так строго, что они едва ли у нас случались. Поймите, я не сравниваю нашу колонию с фермой Саннибрук,[35] но мы были здесь счастливы.
— А Ребекка? Она тоже была счастлива?
— Вроде да. Мне так казалось. Хотя мы пробыли вместе только год. Я появился здесь за год до того, как ее перевели во взрослую тюрьму. Мне было двенадцать, а ей, наверное, почти пятнадцать. Нас тогда было совсем мало — человек двадцать пять, — так что все мы знали друг друга. А она выделялась на общем фоне — как-никак единственная девочка. Тем более с таким прошлым… Ужас, как сейчас все изменилось в подобных заведениях: одна девочка в среднем приходится на двух мальчиков. Что ж, сделан очередной шаг к равноправию. А тогда… говорили, что до появления Ребекки в колонии не было отдельного душа для девочек — в нем попросту не было необходимости. Девочки не совершали преступлений. И я ведь говорю о правонарушениях, за которые сюда попадали мальчишки, — мы били стекла, крушили что не по нраву пришлось, тырили мелочевку из магазинов. А тут убийство.
— К ней, должно быть, и относились по-особому, — заметила я.
— Вы попали в точку. Помню, как впервые увидел ее — я пришел на свой первый ужин в столовую, и она туда пришла. Одна, а не вместе с мальчишками. Я пялился на нее во все глаза. Еще бы — всей стране известная убийца, вроде Джека Потрошителя. Даже не скажу, чего я ждал, — рога увидеть, хвост, татуировку на лбу? Но она выглядела как сестра любого из моих друзей там, дома. Девчонка как девчонка.
— Вы узнали ее по старой фотографии? — предположила я. — Той самой, где она снята в школьной форме?
— Трудно сказать, возможно. Но я ведь слышал, что в колонии есть одна девочка — Ребекка Фишер, а на сотрудницу она не тянула по возрасту. Знаете, ее фотография внушала страх, а сама Ребекка — ни чуточки. Разве что немножко чопорная. Хорошенькая, даже очень, но не из тех, с кем нам в том возрасте хотелось бы гулять. Девочка типа старосты класса, которой в голову не придет поцеловаться с пацаном, пока он ее замуж не возьмет. Я не мог представить ее с накрашенными губами — а тем более с ножом в руке, кромсающей малышку…
— А как другие к ней относились? В смысле — другие дети?
— Понимаете, будучи единственной девочкой в колонии, «своей» на сто процентов она среди нас никогда не была. Однако к ней относились с настороженным уважением, ведь как-никак — убийца. Кое-кто из ребят ее боялся, хотя и скрывал свой страх. Кое-кто ею восхищался, но эти тем более скрывали свое отношение — узнай об этом Том, им бы несдобровать. Впрочем, она не замечала ни тех ни других. Спокойная, вежливая, но держалась особняком. Не надменная, нет, — если с ней заговаривали, отвечала дружески, но всегда очень сдержанно, и не поймешь, что она в действительности думает. У нас такое чувство было, будто старшая сестра всегда рядом, — что-то вроде того. Мы язык прикусывали, когда она входила в комнату для отдыха, чтоб никаких там шуток соленых, словечек, ну вы понимаете. Она казалась нам такой… пай-девочкой.
Думается мне, я лишь однажды увидел, так сказать, оборотную сторону Ребекки. К тому моменту я прожил в колонии месяца два. Мы собрались в комнате отдыха, человек пять-шесть, и разговорились о прежней жизни, до колонии, о своих семьях, друзьях и прочем. Один из пацанов — примерно мой ровесник, лет двенадцати, — стал рассказывать о приемных семьях, куда его направляли, как он ненавидел большинство таких семей, какими козлами оказались последние старики, после которых он сюда и попал. Парень хоть и малолетка, а крепкий был орешек, рассказывал обо всем как бы между прочим, а ведь натерпелся — будь здоров. Ребекка что-то сказала ему — ласковое, утешительное, как соцработники говорят, я не помню, что именно. И он ей ответил: «Ну, ты-то должна знать, каково это. Сама жила в приемной семье, я в новостях слышал». Видели бы вы ее реакцию — просто жуть! Набросилась на него, как злобная дикая кошка, царапалась, дубасила кулаками. Бедный парень не понимал, за что она его так, а мы будто к стульям приросли. «Только посмей еще раз сказать такое, — вопила она. — Ты ничего не знаешь о моей семье, у меня настоящие родители, а в новостях одно вранье!» Она колотила его, пока он не вышел из ступора и не начал защищаться. Кто-то из сотрудников, привлеченный шумом, заглянул в комнату отдыха, разнял их и отвел в кабинет Тома. Оба получили одинаковое наказание, потому что ни он, ни она не назвали причину ссоры. Лично я думаю, пацан побоялся ее выдать и сказал, что просто подрались.
Я вспомнила фразы из книги «Жажда убивать»: «Она никогда не упоминала о том, что была приемным ребенком… Приемных родителей она всегда называла мамой и папой».
— А сама она много рассказывала о своей семье? — спросила я.
— Не больше, чем обо всем другом. Ее постоянно навещал отец — ее приемный отец, — по-моему, он приезжал в любую свободную минуту. Я пару раз видел его. Невзрачный такой и совершенно несчастный, выглядел всегда как подневольный трудяга, который плетется на опостылевшую восьмичасовую смену. Все говорили, что он богач, но, глядя на него, в это трудно было поверить. Однако деньги у него явно водились, если судить по тому, что он присылал Ребекке.
— Она получала от него много подарков?
— Уйму! Чуть ли не каждую неделю — громадную посылку. По правилам колонии любая посылка вскрывалась прилюдно, поэтому мы все видели, что она получала. Забавно, но, по-моему он присылал ей совсем не то, чего она сама хотела, — дорогущие косметические наборы, французские духи. Я помню флакон «Шанели № 5». Мечта какой-нибудь тщеславной, вульгарной девицы, а Ребекка была совсем не такая. Она вроде бы радовалась, получая его подарки, но, кажется, ничем никогда не пользовалась.
После недолгой паузы Мартин заговорил снова, но быстрее, словно заторопился:
— Вот, пожалуй, и все, что я знаю о Ребекке Фингер. Надеюсь, вам это хотя бы чуть-чуть поможет.
— Вы оказали мне огромную помощь, спасибо! — поблагодарила я и не удержалась от последнего вопроса: — В самом начале вы упомянули, что Том Хартли жив. Как по-вашему, не могла бы я пообщаться и с ним?
— Между прочим, я не теряю с ним связи. Многие парни поддерживали с ним отношения после выхода из колонии, некоторым из нас он в прямом смысле слова заменил отца. Но должен сразу предупредить: я не уверен, что он захочет говорить с вами о Ребекке. В прошлом году ему исполнилось семьдесят два, и здоровьем похвастаться он не может. Но если вы оставите мне номер своего телефона, я передам его Тому… попытка не пытка.
