Крейг Расселл - Брат Гримм
На то, чтобы закончить работу, ушли месяцы. Боль, которую испытывал клиент, была, вероятно, непереносимой. Большие участки кожи припухли и воспалились. И тем не менее он регулярно раз в неделю появлялся у Макса и настаивал на том, чтобы Макс, закрыв студию, работал с ним несколько часов подряд. Этот клиент по-настоящему ценил искусство Макса. Для того чтобы успешно удовлетворить его запросы, требовались подлинные научные изыскания и тщательная подготовка. Во время работы Макс разговаривал с клиентом о благородстве своего искусства, рассказывал о том времени, когда был бледным, болезненным, но талантливым ребенком, и о том, что никто не обращал на него внимания. Макс поведал ему, как в двенадцать лет он, используя простую иглу и тушь, создал свою первую татуировку. На себе. Он рассказал о том, как впервые прочитал о «моко» — искусстве татуировки новозеландского племени маори. Маори могли находиться часами в состоянии, похожем на транс, пока племенной татуировщик, именуемый тохунг, постукивал по игле деревянным молоточком. Тохунг одновременно выступал и в роли племенного врачевателя. Макс видел в тохунгах вершину искусства татуировки. Эти кудесники были не только художниками, но и скульпторами. Они не ограничивались тем, что раскрашивали кожу; они меняли ее форму, делая свои творения трехмерными. На кожном покрове появлялись складки и выпуклости. Каждое «моко» было уникальным и предназначалось единственному носителю.
Точно в десять в студии прозвенел звонок. Макс прошел к двери, распахнул ее и увидел перед собой громадную темную фигуру. Фигура, нависая над Максом, вначале полностью заполнила дверной проем, а затем проскользнула в студию.
— Очень рад новой встрече, — сказал Макс. — Работа с вами была для меня большой честью… Чем могу вам помочь сейчас?
Глава 38
21.30, среда 14 апреля. Жилой квартал, Гамбург
Хенк Германн охотно откликнулся на предложение Анны немного выпить после работы, но в его взгляде можно было уловить некоторую подозрительность.
— Не беспокойся, — сказала Анна, — я тебя не изнасилую. Но оставь машину у Президиума.
Хенк смутился еще больше, когда Анна взяла такси и попросила шофера доставить их в Киц, к пабу «Белая мышь». Заведение обычно кишело посетителями, но был вечер рабочего дня, и они без труда нашли свободный столик. Анна заказала себе бурбон с «Джинджер эль» и, подняв глаза на Хенка, спросила:
— Пиво?
— Нет, я, пожалуй… — поднял обе руки Германн.
— Водка-мартини и пиво, — решительно произнесла Анна.
Германн не выдержал и рассмеялся. Сидящая напротив него изящная миловидная девушка могла быть кем угодно, но только не полицейским. У нее были большие черные глаза, глубину которых подчеркивали чересчур темные тени, а полные в форме сердца губы пылали ярко-красной помадой. Короткие черные волосы лоснились от геля и стояли чуть ли не пиками. Вся внешность Анны — бросающееся в глаза лицо в сочетании с шикарным ансамблем панков (футболкой, джинсами и громадной кожаной косухой) — казалась специально сконструированной для того, чтобы придать ей вид весьма крутой девицы. Если это действительно так задумано, то из затеи ничего не вышло. Все элементы в комбинации только подчеркивали ее женственность. Но до Хенка уже дошли слухи о ее «крутизне». Крутизне не внешней, а реальной.
Анна, ожидая прибытия напитков, старалась поддерживать хоть какую-то беседу, спрашивая Хенка Германна о том, что он думает о Комиссии по расследованию убийств, чем его прежняя работа отличается от сегодняшней, и задавая другие столь же необязательные вопросы.
— Тебе этого не следовало делать, — сказал Хенк, после того как официант принес заказ.
— Что ты имеешь в виду? — вскинув брови и придав своему лицу невинное выражение, спросила Анна.
— Я знаю, что ты меня отторгаешь… нет, это, пожалуй слишком сильно сказано… Я знаю, что ты не полностью одобряешь решение герра Фабеля пригласить меня в свою команду.
— Чушь, — сказала Анна, вылезла из кожаной куртки и повесила ее на спинку стула. Когда она снимала куртку, из-под футболки выскользнула нашейная цепочка. Анна откинулась на спинку стула и вернула цепочку на место. — Он — босс и знает, что делает. Если он говорит, что ты годишься для работы, то, значит, так оно и есть. И этого мне вполне достаточно.
— Но это тебя не очень радует.
Анна вздохнула, глотнула бурбон и сказала:
— Прости, Хенк. Я, конечно, понимаю, что не стелила перед тобой ковровую дорожку. Это всего лишь… Это говорит лишь о том, что мне трудно смириться со смертью Пауля. Насколько я понимаю, Фабель тебе все рассказал.
Хенк в ответ лишь молча кивнул.
— Я знаю, что нам нужен человек на его место. Но не для того, чтоб занять его место. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю. Очень хорошо понимаю, — ответил Хенк. — Но и ты, если быть до конца честным, должна меня понять. Это не моя проблема. Это уже история, к которой я не принадлежу. Ты должна осознать, что я пришел в команду, чтобы делать все в меру своих способностей. Я не был знаком с Паулем Линдерманом и в том расследовании не участвовал.
Анна снова отпила из бокала и, выждав, когда жидкость окажется в желудке, сказала:
— Нет. Ты не прав. Ты — часть нашей истории. Ты — часть нашей команды и имеешь прямое отношение ко всему тому, что с ней происходило. Той ночью в Альтесланде мы все стали другими. Я, Мария — лишь Богу известно, как изменилась Мария, — даже Вернер и Фабель. Мы тогда потеряли одного из своих и до сих пор не можем с этим смириться.
— О’кей, — сказал Хенк и, опершись локтями на стол, наклонился к Анне: — Расскажи мне, как это было.
Глава 39
21.30, среда 14 апреля. Эппендорф, Гамбург
Фабелю не надо было искать жилье Хайнца Шнаубера. Он отлично знал Эппендорф, поскольку именно в этом районе размещался Институт судебной медицины. Квартира Шнаубера находилась в одном из элегантных жилых домов девятнадцатого века на аристократичной и модной Ландштрассе.
Шнаубер его ждал, но, когда хозяин квартиры подошел к глазку двери, Фабелю все же пришлось показать свое удостоверение личности и овальный значок сотрудника криминальной полиции. Агенту Лауры на вид можно было дать лет пятьдесят пять. Они был невысок ростом, строен, но вовсе не хрупок. Шнаубер провел Фабеля в стильную гостиную, меблировка которой соответствовала времени строительства дома, но была значительно более комфортабельной, нежели мебель особняка Веры Шиллер в Хаузбрухе. Фабель никогда не знал, как следует себя вести с геями. Он любил думать о себе как о вполне современном человеке, не имеющем ничего против людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, но из-за своего лютеранского воспитания чувствовал себя в их обществе крайне неуютно. Этот внутренний провинциализм его всегда раздражал, и это раздражение усилилось, когда он с некоторым удивлением обнаружил, что Хайнц Шнаубер ни внешним видом, ни манерой держаться вовсе не походит на гомосексуалиста. Все его поведение было чисто мужским. Когда Шнаубер заговорил о Лауре, Фабель увидел в его глазах подлинную боль и понял, что этот человек очень любил девушку. Это была почти отеческая любовь.
— Она была моей принцессой, — пояснил Шнаубер, — Я называл ее «моя маленькая несчастная принцесса». По правде говоря, она была для меня как бы дочерью.
— Почему «несчастная»?
— Не сомневаюсь, герр криминальгаупткомиссар, что вам приходилось сталкиваться с нездоровыми, разваливающимися семьями. В ходе вашей работы, естественно. Наркоманы родители, преступники дети, разного рода издевательства над членами семьи и все такое прочее. Но имеются семьи, которые ухитряются скрывать свой крах. В таких семьях все скелеты надежно заперты в шкафах. А при том богатстве и влиянии, которыми располагает семейство фон Клостерштадт, можно позволить себе обзавестись множеством шкафов.
Шнаубер уселся на софу и жестом предложил Фабелю занять большое кожаное кресло с высокой спинкой.
— Я хотел расспросить вас о приеме, — сказал Фабель. — О приеме по случаю дня рождения фрау фон Клостерштадт. Не случилось ли в тот вечер чего-то экстраординарного, не было ли каких-либо неприятностей? Не могли ли случайно прорваться на прием те, кто не имел приглашения?
— На тех мероприятиях, которые организую я, также как во всех других моих функциях, случайностей, герр Фабель, быть не может, — со смехом произнес Шнаубер, при этом особый упор он сделал на слова «не может». — Нет, нет, — переходя на серьезный тон, продолжил он. — Ничего экстраординарного не произошло, и ничего неприятного не случилось. Все было как обычно. Лед в отношениях Лауры с матерью был предсказуем. А это маленькое дерьмо Губерт как всегда демонстрировал свое высокомерие. Но во всем остальном прием был просто мечта. Мы пригласили кучу американцев из Новой Англии, занимающихся производством одежды для яхтсменов. Они хотели сделать Лауру «лицом» своей фирмы. Нашим друзьям пришлась по вкусу ее аристократическая внешность. — Его лицо обрело еще более печальное выражение, и он продолжил: — Бедная, бедная Лаура; в детстве все ее дни рождения были призваны отвечать великосветским планам ее матушки, а когда она стала взрослой, приемы по случаю дня рождения стали служить площадкой для поиска потенциального клиента. У меня от этого всю душу выворачивало. Но в то же время я, как ее агент, должен был постоянно искать точки приложения ее необыкновенной красоты. — Он посмотрел в глаза Фабеля так, словно хотел убедиться, что тот ему верит. Это почему-то было для него крайне важно. — Я старался как мог, чтобы сделать эти приемы чем-то большим, нежели костюмированные презентации. Я готовил для нее на день рождения маленькие сюрпризы. Заказывал особые торты и все такое прочее. Мне хотелось, чтобы это был ее праздник, чтобы ей было весело. Одним словом, вы понимаете.
