Дэн Браун - Ангелы и демоны
— А вы уверены в точности перевода?
— Вообще-то, — сказала Виттория, глядя на него как-то странно, — это, строго говоря, вовсе не перевод. Строка написана по-английски.
На какую-то долю секунду Лэнгдону показалось, что акустика хранилища повлияла на его слух.
— По-английски?
Виттория поднесла листок к его глазам, и в самой нижней его части Лэнгдон увидел строку:
— Уже сияет свет; сомненья позабудь… Английский?! Как могла попасть написанная по-английски фраза в итальянскую книгу?
Виттория в ответ лишь пожала плечами. От недостатка кислорода она тоже начинала чувствовать нечто похожее на опьянение.
— Может быть, они считали английский язык этим самым lingua pura? Английский считается интернациональным языком науки. Во всяком случае, в ЦЕРНе все общаются между собой только по-английски.
— Но в семнадцатом веке дело обстояло совсем по-иному, — не согласился с ней Лэнгдон. — В Италии на этом языке не говорил никто, даже… — он замер, осознав смысл того, что собирается произнести, — …даже служители церкви. — Теперь его мозг ученого работал на полных оборотах. — В 1600-х годах, — Лэнгдон стал говорить гораздо быстрее, — английский был единственным языком, который оставался вне интересов Ватикана. Клир общался на итальянском, немецком, испанском и даже французском, однако английский оставался Ватикану абсолютно чуждым. Церковники считали его испорченным языком вольнодумцев и таких нечестивцев, как Чосер[69] и Шекспир.
Лэнгдон неожиданно вспомнил о четырех клеймах братства «Иллюминати». Легенда о том, что клейма представляли собой отлитые из металла английские слова «Земля», «Огонь», «Воздух» и «Вода», наполнялась новым и совершенно неожиданным смыслом.
— Значит, вы полагаете, что Галилей мог считать английский язык lingua pura потому, что им не владели в Ватикане?
— Да. Или, может быть, Галилей таким образом просто хотел ограничить число читателей.
— Но я не вижу здесь никакого ключа, — возразила Виттория. — Уже сияет свет, сомненья позабудь… Что, черт побери, это должно означать?
«Она права, — подумал Лэнгдон, — эта строка нам ничем не помогла». Но, повторив фразу в уме, он вдруг заметил в ней нечто необычное. Любопытно, подумал он. Неужели это правда?
— Нам надо уходить отсюда, — хриплым голосом произнесла Виттория.
Но Лэнгдон ее не слышал.
«Уже сияет свет; сомненья позабудь», — снова и снова повторял он про себя.
— Но это же чистый ямб, черт побери! — воскликнул он, еще раз подсчитав ударения.
На какой-то миг Лэнгдон словно оказался на уроке английского языка в Академии Филипс Экзетер. Этот урок запомнился ему страданиями звезды школьной бейсбольной команды Питера Креера. Парень потел, пытаясь назвать количество ударных слогов в пентаметре Шекспира. Учитель, он же директор школы, по имени Бассел, вскочив от негодования на стол, ревел:
— Пентаметр, Креер! Пен-та-метр!!! Припомни форму домашней базы на бейсбольном поле! Сколько углов у Пентагона?! Не помнишь? Так я тебе подскажу. У Пентагона пять углов! Пента! Пента!! Пента!!! Боже мой…
Пять двустиший, думал Лэнгдон. Каждое из двустиший, по определению, имеет два слога. Как он за всю свою многолетнюю карьеру ученого не мог догадаться, что пятистопный ямб скрывает в себе священное число иллюминатов? Пять и два!
«Ты выдаешь желаемое за действительное, — убеждал себя Лэнгдон. — Пытаешься совместить несовместимое. Это всего лишь совпадение». Однако в мозгу продолжали крутиться слова: пять… пентаграмма… два… двойственная природа вещей.
Но уже через миг ему на ум пришло еще одно соображение. Он вспомнил, что ямб в силу его простоты часто именуют «чистым стихом» или «чистым размером». Неужели это и есть та lingua pura, которую они безуспешно ищут? Может быть, это и есть тот чистый язык, о котором говорили иллюминаты? Уже сияет свет; сомненья позабудь…
— Ого… — услышал он за своей спиной.
Лэнгдон обернулся и увидел, что Виттория вертит в руках листок, пытаясь рассмотреть его с разных сторон.
У него снова похолодело сердце. Неужели еще что-то?
— Амбиграммой это быть никак не может, — сказал он.
— Нет… Это вовсе не амбиграмма, но здесь… — Девушка продолжала крутить листок.
— Что еще?
— Это не единственная строка.
— Неужели есть и другие?
— По одной на каждом поле. На верхнем, нижнем, правом и левом, — говорила она, поворачивая каждый раз листок на девяносто градусов. — Я их вначале не заметила, поскольку они расположены у самого края.
Она склонила голову, прочитала последнюю строку и сказала:
— А вы знаете, это написано не Галилеем.
— Что?!
— Здесь стоит подпись: «Джон Мильтон».[70]
— Джон Мильтон?!
Этот знаменитый английский поэт и ученый был современником Галилея, и многие исследователи считали, что он в то время принадлежал к высшему эшелону ордена «Иллюминати». Лэнгдон разделял точку зрения тех, кто считал эту легенду о Мильтоне правдой. Паломничество поэта в Рим в 1638 году с целью «встречи с просвещенными людьми» имело документальное подтверждение. Он встречался с Галилеем, когда тот находился под домашним арестом, и об этой встрече свидетельствует находящаяся сейчас во Флоренции картина позднего Ренессанса. Этот шедевр кисти Аннибала Гатти носит название «Галилей и Мильтон».
— Ведь Мильтон был знаком с Галилеем, не так ли? — спросила Виттория. — Может быть, он и сочинил этот стих по просьбе ученого?
Лэнгдон, стиснув зубы, взял документ из рук девушки, положил его на стол и впился взглядом в верхнюю кромку страницы. Затем он повернул его на девяносто градусов и прочитал строку на правом поле. Следующий поворот — и он увидел фразу, расположенную внизу страницы. Еще четверть круга, и Лэнгдон смог разобрать слова на левом поле. Последний поворот на девяносто градусов завершил цикл.
Всего в тексте было четыре строки. Фраза, которую Виттория прочитала первой, в четверостишии оказалась третьей. Не веря своим глазам, Лэнгдон снова перечитал четыре строки по часовой стрелке. Верхнюю, правую, нижнюю и левую. Сомнений не осталось. Он судорожно вздохнул и произнес:
— Вы нашли ключ, мисс Ветра.
— Ну и хорошо. Теперь мы уж точно можем отсюда убраться, — ответила девушка с вымученной улыбкой.
— Необходимо скопировать четверостишие. Мне нужны карандаш и бумага.
— Выбросите это из головы, профессор. У нас нет времени на то, чтобы изображать из себя древних писцов. Микки, как вы изволили заметить, продолжает тикать! — С этими словами она взяла из его рук листок и направилась к выходу.
— Вы не можете выносить документ! Это запре… Но Виттория уже успела выйти из хранилища.
Глава 55
Лэнгдон и Виттория выбежали из здания секретных архивов. Свежий воздух подействовал на Лэнгдона как сильное лекарство. Его мышцы обрели упругость, а плавающие перед глазами кроваво-красные пятна исчезли. Однако чувство вины, которую он испытывал, осталось. Только что он выступил в качестве соучастника похищения бесценной реликвии из самого секретного архива в мире. А ведь камерарий сказал: «Я вам доверяю».
— Поторопимся, — сказала Виттория и затрусила по виа Борджиа в направлении штаба швейцарской гвардии. Драгоценный листок она по-прежнему держала в руке.
— Если хотя бы капля воды попадет на папирус…
— Успокойтесь. Как только мы до конца расшифруем текст, мы сразу же вернем на место этот священный лист № 5.
Лэнгдон прибавил шаг и поравнялся с девушкой. Ощущая себя преступником, он тем не менее продолжал восхищаться находкой и предвкушал тот шум, который поднимется после обнародования документа.
Итак, Мильтон был членом братства «Иллюминати». Он сочинил для Галилея четверостишие, которое было помещено на пятой странице… и которое ускользнуло от внимания Ватикана.
— Вы уверены, что можете расшифровать смысл стиха? — спросила Виттория, протягивая листок Лэнгдону. — Или от восторга все серые клеточки вашего мозга уже погибли?
Лэнгдон взял документ и без малейшего колебания положил его во внутренний карман твидового пиджака, где ему не грозили ни яркий свет, ни влажность.
— Я его уже расшифровал.
— Что? — спросила Виттория и от изумления даже остановилась.
Лэнгдон продолжал идти.
— Но вы же прочитали его только один раз! — продолжала девушка, догнав американца. — А я-то думала, что дешифровка займет у нас много времени.
Лэнгдон знал, что она права, обычно так и бывает, но ему тем не менее удалось обнаружить segno, прочитав текст всего один раз. Первый алтарь науки предстал перед ним со всей ясностью. Легкость, с которой ему удалось этого достичь, несколько его тревожила. Являясь продуктом пуританского воспитания, он до сих пор частенько слышал голос отца, произносящего старый афоризм, и сегодня популярный в Новой Англии. «Если ты что-то сделал без труда, ты сделал это неправильно», — говаривал отец.
