Измайлов Андрей - Время ненавидеть
– Моя-а?!!
И чтобы уже все мосты сжечь – к юристу. Чтобы, выслушав непременные рассуждения – «с одной стороны… но с другой стороны», – иметь полное право на окончательное: «Ах, так?!!».
Но юристка с ногами-глазами-веками-скулами выслушала Гребнева, и рассуждения у нее не оказались «многосторонними». Юристом все-таки Валентина была классным!
– А в голове, – толковала она потом, – одно: все! Будет мой! Или я не я!
Она все знала заранее. Так и получилось. И Гребнев выиграл, бригада без премии не осталась. Правда, Шахов усидел. Не говоря уж о Сельянове. Тогда ушел Гребнев.
– Я же говорила! – было резюме Валентины. – Я предупреждала: зря завариваешь! Я так и знала! Выиграл, да?
– С твоей помощью. И не жалею, да! – огрызался он. Сначала просто бодрился, а потом действительно перестал жалеть.
Шесть лет отмонтажил, страну повидал. Вот квартиру однокомнатную получил здесь – ведь, можно сказать, сам ее строил. Ну и пусть первый этаж! Чем только первый этаж людей отпугивает?.. А за шесть лет масса публикаций набралась: в «районках», в областных – четыре раза, даже в республиканской однажды. Была не была! И подал документы на журфак, на заочное. Прошел! Никакой не Божий дар, вдруг обнаружившийся. Просто писал нормальным русским языком о том, что глодало, – много чего гложет на любой стройке. А если гложет, то куда? Известно куда – в газету!.. Назывался он рабкор и неожиданно для себя весьма ценился. Это он потом понял почему. Когда, уже будучи на втором курсе заочного, ушел из МСУ после своего «выигрыша». Когда определился в газету и стал не рабкором, а сотрудником. И обнаружил, что нормальный русский язык – редкость. Все больше «беззаветное служение делу коммунистического обновления мира лично дорогого…». Тот же Парин, учитель-наставник… А, ну его!
Чего жалеть? Работа ему нравилась. Квартира ему нравилась. Валентина ему… Валентина ему еще не раз помогала, когда он забирался в проблемные дебри. Только вот с «Филипповым отчетом» он здорово вляпался. Парин тогда впервые применил свой комплект: «надо было хотя бы посоветоваться!». Будто не знал всех подводных камней! Будто не знал, что посылает на верный провал. Зато теперь чуть что, и: «Вы помните «Филипповый отчет»? Вы помните, чем тогда кончилось?». Не так чтобы хрипло, но действенно.
С Валентиной тогда не посоветоваться – в Пицунде была, отпуск у нее. Вернулась – лоснится загаром:
– Я так и знала! Дождаться не мог, пока вернусь? Я бы тебе сразу сказала – безнадега! Ведь на поверхности лежит!
Гребнев отмахивался: переживу! Переходил в наступление: «Нечего без меня уезжать! Почему тебя не устраивал вариант совместного отпуска? Подумаешь, Пицунда! У нас турбазы не хуже! Та же «Крона»! Почему бы не…».
– Потому что! – толковала Валентина, и вырастали за снисходительным «потому что» перспективы отдыха в раздельных номерах, потаенные перебегания с оглядкой на коридорных дам, и все такое прочее.
Ведь по паспорту они никто друг другу. Хотя паспорта Валентины Гребнев и не видел никогда – некорректно. Мало ли, что там! Но что Гребнева там, в паспорте, нет – это точно.
– Так почему бы нам и не… – говорил он.
И Валентина туманно высказывалась в том смысле, что на одном и том же месте каждый раз падать – уже не трагедия даже, а клоунада, это уже смешно. Снова начинала теоретические рассуждения про «оптимальный вариант», пока не доводила Гребнева до тихой ярости. А потом… сразу обезоруживала. Имела средство. Так – весь год.
Но две недели назад она переусердствовала. Или решила, что время пришло. И когда Гребнев в который раз сказал: «Так почему бы нам и не…», Валентина растолковала:
– Дурачок! Я замужем давно.
***
За две недели Гребнев понял, что отнюдь не достаточно узнать о многолетнем стаже замужества Валентины, чтобы забыть и отрезать. Разве можно разлюбить волевым усилием? Только больше мучиться будешь.
Хватал трубку – телефон не успевал отзвонить дважды. Не то болтал, правда:
– Слушай, ты бы как-нибудь занесла второй ключ. А то может неудобно получиться. Ворвешься внезапно…
– О-ой, кому ты нужен! – толковала она скептически.
Нет, не то… А что в подобной ситуации то?!
– Как ты дальше жить будешь? – весело, но ждуще интересовалась Валентина.
– Нормально! – бодрился Гребнев. – Ты же знаешь, я умею жить нормально.
– Ты вообще не умеешь жить! – вздыхала в трубку.
Потом Валентина стала звонить, только если ошибалась номером и по инерции набирала гребневский. И второй ключ как-то по инерции все оставался у нее.
И вот:
– Я так и знала!
Лучше бы костыли помогла достать. Узнала бы в аптеке!.. Она узнала. В нашей аптеке нет, но есть еще одна аптека. Она узнает, она достанет. И вообще такие вещи лучше брать напрокат. Примета плохая – костыли в доме.
– Да хоть напрокат!
Хотя забавно: костыли напрокат. Кто-нибудь пробовал на костылях прокатиться? Богат наш язык… Словом, обещала.
А вот и она – звонок тренькнул за дверью. Гребнев заскакал на одной, цепляясь за стенки, за вешалку – обрушил. Отнюдь не достаточно узнать о… о чем угодно, чтобы забыть и отрезать. Валентина!
Это, оказывается, не Валентина. Правильно, зачем бы ей звонить – у нее ключ.
Это, оказывается, Сэм – очень дисциплинированный и застенчивый. Хотя так и не скажешь на первый взгляд. Ему бы кожаную жилетку на голое тело, цепочек навесить, жаргон в зубы и жевательную резинку туда же – цены бы не было такому статисту при съемках чего-либо из «не нашей жизни». Очень рельефный – каждая мышца. И челюсть рельефная – из тех, которые почему-то называют волевыми. Подобных парней ныне развелось немало, но они в силу непонятных причин больше работают не там, где рельефные мышцы нужны. Они в силу непонятных причин все больше в комиссионках стоят, в отделе многоваттной и многотысячной аппаратуры. Тот же Сэм – в «Стимуле», в макулатурном вагончике. Хотя для бесперебойного перешвыривания ежедневного бумажного скопища рельефные мышцы, вероятно, нужны. И работа престижная. Так почему-то считается. Метаморфоза произошла с престижностью. Впрочем, чего уж тут – метаморфоза! Книга, что ни говори, с каждым годом становится все лучшим и лучшим подарком. Даже если за нее выкладывается неимоверная сумма. И признательный восторг: «Ну-у! Спаси-ибо!».
Вот и Гребнев – не исключение:
– Ну-у! Спаси-ибо!
Потому что Сэм, посочувствовав гребневской ноге («Надо же так!»), вытянул из безразмерной чернокожей сумки тяжелую компактную стопку – темно-бордовую с золотом. Четыре тома.
«КЪ 25-ЛЬТЮ ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МАВРИКIЯ ОСИПОВИЧА ВОЛЬФА ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ живаго
ВЕЛИКОРУССКАГО ЯЗЫКА ВЛАДИМlРА ДАЛЯ».
Гребнев сразу начал листать, старательно увлекаясь подарочным факсимильным, или, как еще называют, «маленьким» Далем. А Сэм старательно сосредоточился на заевшей «молнии» своей чернокожей сумки. Такие разговоры обычно ведутся, не поднимая глаз на собеседника. Разговоры короткие:
– И сколько?
– Сто… – разводит руками, вздыхает: мол, ничего по поделаешь.
– Да-а… – тянет Гребнев и цокает, сетуя непонятно на кого, собственно.
– Да-а… – тянет Сэм, цокая в тот же неясный адрес. Потом выкладывает очень веский с его точки зрения аргумент: – Ведь ему и госцена аж за тридцатник!
Аргумент, по идее, должен окончательно убедить Гребнева: ему еще повезло! Втрое дороже, но зато сотни связей, и не только в голове: их ведь, связи эти, поудерживать надо. И в городе, и на двух десятках турбаз. Кому что, кто кому. Учитывая еще ежесезонную смену клиентов: приехали, отдохнули, леса, озера – да к тому же с местным книголюбом познакомились, а у него как раз то, адресами обменялись и… уехали. Новые нагрянули. Их много – Сэм один. Связи ветвятся, прогрессируют геометрически. Просто ли? Непросто. На одну беготню сколько времени утекает! Так что любезность любезностью, но цену ей назначает Сэм.
Никакой он, конечно, не Сэм. Свои репортажи и отчеты с заседаний и мероприятий районного общества книголюбов подписывает «Г. Семиков». Так оно и есть – Григорий Семиков. Сэм – производное от фамилии. Его все так и зовут. Только Парин – Гришей. Очень покровительственно и снисходительно у Парина получается всегда: «A-а! Гри-иша пришел!». Никак ему не смириться, что Гребнев рабкора перехватил: книголюбы тоже в широкий профиль Парина попадают. В «районке» сотрудников – наперечет. Потому, если ты в промышленном отделе, это совсем не означает гарантированного «невмешательства» в сельхозпроблемы, культбыт. И наоборот. Вот помимо основных тем, которые разрабатывает отдел, попутно прихватываются и другие. Юбилей у мельника, кстати, никаким боком не касается ни промышленности, ни строительства. Юбилей, кстати, на совести Бадигиной, – но ей в садик за детьми. Так что… получилось то, что получилось.
Но с Сэмом получилось по-другому. Просто Парин был в отпуске, а тут приходит Сэм в редакцию и первым делом натыкается на Гребнева: «Я, знаете, заметку вот…». И была такая тонкость, которая как раз у Гребнева рвалась: соотношение строк по итогам месяца должно быть – сорок на шестьдесят. Сорок процентов собственных, шестьдесят – авторских, рабкоровских. По каким сусекам скрести эти проценты Гребневу с его стажем – без году неделя! Благо, за долгий срок пребывания в газете Парин давно подобрал всех мало-мальски прилично пишущих по району. И получалось: только Гребнев набредал в письмах на интересный слог, на нестандартную тему, как Парин уже ел Хинейко: «Зачем же вы Гребневу это письмо передали? Это же мой рабкор! Я его, можно сказать, научил писать. Мы с ним уже пять лет сообща работаем». Хинейко удрученно пожимал плечами: не разглядел толком. Да и не отдавал он – Гребнев сам ухватил. Хинейко всячески утрировал свой предпенсионный статус. Старость – не радость…
