Сергей Белошников - Ужас приходит в полнолуние
Уже натянув ночнушку, я подошла к окнам, захлопнула ставни и тщательно закрыла их на защелки. И наглухо задернула плотные штапельные шторы.
— Ты чего это? — удивилась Алена, приподнявшись на постели, куда уже успела забраться. — Духотища же жуткая, задохнемся в твоей норушке, как в газовой камере!
— Не задохнемся, — ответила я.
— Задохнемся, как пить дать задохнемся, — не отставала настырная Алена. — Это ты можешь спокойно дрыхнуть, завернувшись в одеяло, как в кокон, а лично я привыкла всегда спать на свежем воздухе.
— И не одна. Это я еще на озере поняла, — не преминула съязвить я.
— Да ладно тебе злобствовать, — отмахнулась Алена. — Ты лучше ответь, почему решила закупориться?
— Давай спать.
— Нет, Стасюня, серьезно?
Я помолчала.
— Из-за этих двух убийств? Да?
— Будем считать — да, — с неохотой согласилась я.
— Так ведь дом на сигнализации…
— Вот именно. Когда все закрыто. А ты знаешь: береженого Бог бережет, — ответила я. — Все, Аленус, спим. Я устала, как бобик.
Алена молча (и явно обиженно) натянула на себя простыню и отвернулась к стене. Я погасила верхний свет, оставив гореть только маленькое бра в изголовье с моей стороны. Легла в постель, укрылась простынкой и взяла томик Жапризо на французском — любимую «Ловушку для Золушки». Открыла на заложенной высохшим листком клена странице.
Но читать я не смогла. Практически я не смогла прочесть даже страницы — не в том я была состоянии. Нет, конечно, я старательно вглядывалась в строчки, но совершенно не понимала содержания. Тогда, положив книгу на тумбочку, я выключила свет, повернулась на бок и закрыла глаза.
В голове именинным хороводом неслись разрозненные мысли о том, что произошло со мной за последние сутки: перед глазами калейдоскопом мелькали ночной лес, деревья, костер на берегу озера, кабинет этого ментовского монстра и лица, лица, лица. И чаще всего — лицо дяди Игоря. Покойного дяди Игоря.
Лица. М-да…
Нечто подобное бывает, когда чересчур долго просидишь, работая на компьютере: потом хоть и лежишь с закрытыми глазами, но все равно перед твоим мысленным взором — сплошная мелькотня и вспыхивающие, словно звезды салюта, световые пятна. Просто какой-то ужас нечеловеческий.
В общем, я так помучилась-помучилась минут десять и пришла к неизбежному выводу, что пробил час пить снотворное. Но где ж его взять? Я сроду не жаловалась на бессонницу — обычно я отключаюсь практически мгновенно, за несколько минут. Значит, единственный выход — идти клянчить маленьких белых друзей у деда. А он наверняка прочтет мне лекцию о вреде химии, которую я неосмотрительно собираюсь ввести в свой юный, активно растущий организм. Хотя сам-то снотворное лопает горстями. Я сама не раз видела. Но дело не в этом: сейчас для полного удовольствия мне только одного не хватало — заводить с дедом бесполезный спор на тему сбережения собственного здоровья.
Но тут меня внезапно осенило. Я припомнила, что у меня есть кое-что, припасенное лично для деда. И вся операция по выклянчиванию снотворного вполне может превратиться в пристойный и цивилизованный чейнч.
Ладно.
Осторожно, стараясь не шуметь, я сползла с кровати. Алена даже не пошевелилась — лежала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала. Во нервы у девушки — отрубилась, как младенец, остается только позавидовать! Хотя, скорее всего, это заслуга Андрюши — укатал бедную московскую барышню дорвавшийся до сладкого алпатовский Голиаф.
Я надела длинный ситцевый халат. На ощупь вытащила из прихваченного в родительском доме полиэтиленового пакета небольшой сверток — тот самый, что забрала у Алены на озере. И вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь в мою спаленку-горенку.
В коридоре было темно — только из окна в дальнем конце падал холодный лунный свет. Я тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами по половицам, спустилась по крутой винтовой лестнице на первый этаж.
Из-под двери в кабинет пробивалась узкая полоска неяркого желтого света: слава Богу, дед еще не спал. Подтверждали это ароматы кофе и трубочного табака, тянущиеся из кабинета. Если кофе — значит, во всю кипит работа. Значит, трудяга дед точно не спит.
Я подошла к двери и сначала три, а потом еще три раза быстро поскребла по ней ногтями: так я делала сызмальства — это был наш с дедом тайный условный стук. В ответ из кабинета донеслось нечленораздельное урчание, означавшее, что войти можно. Что я и сделала.
Дедовский кабинет, да и весь дом всегда (а особенно в детстве) казался мне старой крепостью, не подвластной ни времени, ни обстоятельствам, ни житейским передрягам. А сам дед был душой этой неприступной крепости. Покойная бабушка Маша, в отличие от деда, всегда выглядела несколько посторонней в этом доме. Может быть, потому, что была по натуре слишком уж горожанкой, слишком привязанной к урбанистической субкультуре? В отличие от деда, прирожденного путешественника и помещика-землевладельца (это в нем явно наши, бутурлинские гены проявляются!). Бабушка Маша, например, никогда (насколько я знаю из рассказов мамы) не копалась ни в огороде, ни в саду. Не варила варенья и не забивала кладовую самодеятельно законсервированными овощами и фруктами (в отличие от той же мамы). Всем этим занимались дед и мама. А может быть, я просто все это напридумывала, наслушавшись семейных побасенок и рассказов — ведь когда бабушка Маша умерла, я еще не существовала даже в проекте. Но, во всяком случае (по маминым рассказам), после ее смерти дед окончательно затворился от жизни. Детдом — и этот дом. Таков был его неизменный, ежедневный маршрут из года в год после бабушкиной смерти. Лишь изредка он наезжал к нам в Москву — повидаться, прикупить продуктов да побродить по антикварным магазинчикам. Здесь к нему через день приходила (да и продолжает приходить на протяжении уже многих-многих лет), чтобы убираться по дому и готовить еду, тетя Аня, его неизменная домработница, живущая неподалеку. К тому же дед навсегда перестал выписывать газеты, оставив только специализированные журналы по его педагогическим, историческим и географическим делам, и убрал из дома все телевизоры, а их было целых три. Сам дед телевизор никогда не смотрит. На то, что творится в мире, ему глубоко наплевать. Ведь он уже весь мир повидал — от Огненной Земли до Нарвика. В отличие от меня, несчастной.
В его жизни осталась любимая, для души работа — книга по истории русского холодного оружия, которую он пишет уже почти десять лет, дом, папа, мама и я. Я, между прочим, стою на первом месте после книги — дела всей его жизни. А часто и впереди — это зависит от моего поведения и дедова настроения. Но все равно — я для него единственная продолжательница и настоящая наследница рода Бутурлиных. И этот дом, кстати, вместе со всей коллекцией по завещанию должен отойти именно мне. Но на двух условиях. Первое — я не должна менять свою девичью (то есть нашу родовую) фамилию на фамилию мужа и мои дети должны носить либо фамилию Бутурлиных, либо, как минимум, двойную. Второе — этот дом достается мне без права передачи будущему мужу. Или мужьям. Согласно дедову завещанию, я, в свою очередь, могу завещать дом только моим пока еще не родившимся детям. Плюс к этому, насколько я знаю, у деда отложены для меня деньги, чтобы я могла заплатить налог на наследство, без которого я не смогу вступить в права наследования. Все эти изрядные условия тщательно, с изящным юридическим крючкотворством оговорены в дедовом завещании. Один экземпляр, тот, что хранится у него, дед давал мне читать.
Вот так-то: домина и коллекция (о стоимости которой я могу только догадываться) достаются не папе — родному сыну деда, а мне — и, следовательно, потом дедовым правнукам. Просто майорат какой-то! Правда, наследство в виде этого чудесного дома, в котором я практически выросла, приплывет ко мне не ранее, чем Станиславе Бутурлиной исполнится двадцать пять лет. До этого наследство будет находиться под опекой папы (что тоже оговорено в завещании). Дед упорно считает, что только начиная с этого возраста у барышень наконец начинают формироваться зачатки головного мозга. До двадцати пяти, говорит он, у барышень мозгов не существует, а есть только ганглии, то бишь нервные узлы. Как у клопов и тараканов. Но я на него не в обиде. Потому как он прав.
А что касается дедовой коллекции, то, если очень приспичит, я смогу ее продать, но тоже на очень запутанных и не очень пока что мне понятных условиях, расписанных почти на трех страницах завещания. Ну, в случае там стихийного бедствия или судебного преследования, но если и при наличии… И так далее, и тому подобное. Сплошная юридическая казуистика, которую составил деду Дмитрий Яковлевич, его давний и неизменный друг, известнейший московский адвокат. Хотя я знаю, что дед — человек мудрый и все это сделал исключительно для моего же блага. В отличие от меня, беззаботной стрекозы, он-то умеет заглядывать в будущее…
