Урс Маннхарт - Рысь
Дора не нашла, что ответить на этот вопрос, и вскоре снова стояла на постепенно заполнявшейся парковке и обходила появившиеся в ее отсутствие машины. Их было много, в том числе и старый «сааб» с двумя мужчинами — на одном были очки без оправы, на другом — берет. Второго Дора узнала не сразу — вероятно, Фриц Рустерхольц показывал старому зеландскому другу свою новую родину.
Когда некоторое время спустя вернулась группа зоологов, Доре даже не пришлось спрашивать, удачной ли оказалась прогулка. Жак Селяви направился прямо к ней и выставил вперед экранчик своей камеры. На нем вскоре показались два светлокоричневых рысенка, отдаленно напоминавших домашних котят. Человеческая рука брала их за загривок, а они неловкими движениями пытались от нее отбиться, шипели и изворачивались, пока им на ухо сажали небольшую метку.
Дора Феннлер пришла от зверюшек в полный восторг, и Селяви с удовольствием продолжал показ: медицинское обследование, лежбище, для которого Рая выбрала небольшое скальное углубление, и сама Рая, сидевшая во время обследования на возвышении метрах в тридцати и внимательно за всем наблюдавшая.
Дора Феннлер не переставала удивляться кадрам, лицу Селяви и тому шарму, с которым он комментировал фильм. Жильбер Корню, Пьер Пюсьё, Надя Орелли, Геллерт, Лен и Скафиди уже были готовы ехать, когда Селяви наконец распрощался с Дорой Феннлер. Дора никак не ожидала, что работа на парковке окажется столь интересной.
За полчаса до этого, когда боровшийся в боязнью высоты Лен последним покинул скалистые склоны Хольцерсфлуэ, прильнувший к дереву Альфред Хуггенбергер отложил в сторону подзорную трубу.
30
Фриц Рустерхольц чувствовал себя не очень комфортно на пассажирском сиденье в «саабе» Рихнера. На коленях у него уже больше часа покоились ноутбук и тяжелый, размером с обувную коробку, универсальный приемник, соединенный бесчисленными проводами с семью разными антеннами на заднем сиденье.
К аппаратуре Рустерхольц отнесся скептически, но не хотел говорить Рихнеру о своих сомнениях. Всю дорогу от Гштада, где они встретились этим воскресным утром, до Лауэнентальской долины Рихнер рассуждал об углах отражения, коэффициентах направленного действия, длине волны, поляризации, магнитных связях, о преимуществах и недостатках вертикальных и горизонтальных антенн. В предыдущие ночи Рустерхольцу не удалось как следует выспаться. Пари с Хуггенбергером, которого он не видел и не хотел видеть после рукопожатия в «Тунгельхорне», это состязание с незримым и все же вездесущим соперником медленно, но верно изматывало остатки его сил. Днем он не мог отогнать мыслей о нем, ночью — не мог уснуть. Прошлой ночью ему привиделась рысь, бежавшая по открытой местности на Хундсрюгге, а потом резко осевшая, и когда он с гордостью удачливого охотника подошел к ней, то увидел поверх нее резиновые сапоги Хуггенбергера, заявлявшие права на добычу.
Поэтому, вполуха слушая выкладки Рихнера и не глядя на проплывавшие за окном виды, Рустерхольц пребывал в благостной дреме. Пока перед ними не вынырнул автобус непреклонного Бюхи — встреча, от которой сон как рукой сняло. Рустерхольц сказал Рихнеру, что не может уследить за ходом его мысли, да ему и неинтересно. Ему бы только узнать, на какой частоте работает передатчик лауэненской рыси.
Роберт Рихнер прервал рассказ об умственных усилиях, приведших его к созданию универсального приемника и не отпускавших его до сей поры. Рихнеру не было дела до рысей и до того, поделится ли с ним Рустерхольц частью выигранной суммы. Ему был важен только успех его техники.
На следующем перекрестке Рихнер свернул направо. До Лауэнена оставалось еще около четырех километров. Рихнер остановился на обочине, вышел из своего «сааба» и принялся орудовать антеннами, которые установил на штативе рядом с машиной. Рустерхольц остался сидеть внутри и даже окна не открыл. Ему не хотелось, чтобы его видели.
Через час с небольшим Рихнер убежденно заявил, что частота, за которой он следил во время семнадцати последних измерений, — это частота передатчика, установленного на рыси.
— Не зря старались, а? — спросил Рихнер, довольно ухмыльнувшись.
Непомерно большими глазами, светящимися из-за линз без ободков, он с гордостью взглянул на своего спутника.
— Зря или не зря, это мы еще посмотрим, — проговорил Рустерхольц. — Сто пятьдесят три и семь. Может, ты и прав, и это действительно рысь.
— Конечно, рысь. Кто еще станет посылать сигнал в этом диапазоне с такой импульсной силой?
— И все-таки мы понятия не имеем, где она прячется.
— Это мы выясним с помощью дипольной антенны.
— Дипольной антенны, — глухо произнес Рустерхольц, утомившись от научных терминов Рихнера. — А потом я взвалю на себя ноутбук, этот чудненький универсальный приемник с семью разными антеннами и, прихватив ружьецо, отправлюсь на охоту. Чтобы пройти по лесу с таким багажом, мне мотопила понадобится.
— Я же сказал, тебе хватит небольшой автомагнитолы и простейшей дипольной антенны, настроенной на частоту передатчика. С ними и отправляйся.
— Может, ты мне их сегодня сделаешь?
— Да это раз плюнуть, ты их сам сварганишь. Ты ж ведь был электромехаником. Я тебе все объясню. Но сначала по пиву. Надо обмыть универсальный приемник. Мы, кажется, проезжали мимо местной пивнушки?
Рустерхольцу вспомнился «Тунгельхорн», стол завсегдатаев, застекленная полка с оловянным кубком и его именем на нем, здоровенные чучела хуггеровских серн, чиновничий взгляд Таннера, мощная пятерня.
— У озера тоже есть забегаловка, — сказал Рустерхольц.
Они поехали на парковку у Лауненского озера. Рустерхольц сразу узнал желтый «фиат панда» молодого исследователя. Это вдохновило его. Раз здесь остановился защитник рысей, значит, и рысь рядом. Неслучайно, перед самой парковкой они уловили сильный сигнал. Все-таки Рихнер — молодец.
Фриц Рустерхольц взглянул вверх на склон Хольцерсфлуэ, на Тунгельшус, на тот крутой обрыв, где, быть может, находился защитник рысей и сама рысь и где он целую ночь пролежал в снегу.
Рихнер отдал пять франков приветливо поздоровавшейся женщине в синем кителе с гербом Лауэнена на груди, а Рустерхольц долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить, где он ее видел.
На террасе отеля «Лауэнензе» предупредительный Райнер Вакернагель поставил на залитый солнцем столик Рихнера и Рустерхольца две кружки пива. Гостей было много. Помимо хозяина, их обслуживала девушка, которая на вкус Рустерхольца одевалась слишком вызывающе, чем немного раздражала его, — судя по всему, ей принадлежала и собака, дремавшая под одним из столиков.
Перед ними на фоне все еще заснеженных склонов, возвышавшихся над Гельтенским ледником, переливалась изумрудная рябь Лауэненского озера. Лишь теперь Рустерхольц заметил, что за соседним столиком сидит сама Дельфинчик. Одна, с чашечкой кофе.
Его охватила дрожь. Он не осмеливался посмотреть ей в глаза и лишь взглянул на ее узкую кисть на чашке, обнаженное и освещенное солнцем предплечье и мельком — на вырез блузки с коротким рукавом.
Рихнер вспоминал зеландское прошлое и спрашивал Рустерхольца о лауэненском будущем. Тому не удавалось сосредоточиться, он односложно брякал нечто несуразное, подозревая, что Дельфинчик прислушивается к их разговору. Когда Рихнер предложил ему поискать себе женщину, Рустерхольц залился краской. И больше не мог перевести взгляд на соседний столик. Явная скромность Рустерхольца лишь подстегнула Рихнера. Надо быть поактивней, заявил он, если хочешь обзавестись женой, нельзя вечно затворяться дома в жалком подвальчике, быть чернорабочим у не способных к труду людей, набивать брюхо пюре с кусочками сала, разводить коров и собирать штуцеры для жижеразбрасывателей. Нельзя ждать женщину, как собака ждет хозяина у торгового центра. С такими жизненными установками, с таким бытом он похож на монаха за монастырскими стенами.
Рустерхольцу хотелось, чтобы земля разверзлась под ним прямо здесь, чтобы пролетело звено истребителей и всплыло подводное чудо-юдо — возник какой-нибудь страшный шум и гам, привлекший к себе всеобщее внимание. Когда Дельфинчик попросила счет и покинула террасу, Рустерхольц был уверен, что это из-за него. Что ей больше не хотелось сидеть рядом с таким, как он.
И, тем не менее, Рихнеру удалось разговорить его. Вообще-то он не привык распространяться о личном — о себе и своей жизни. Он собирал штуцеры, жил в доме без ремонта, со своим братом Эрнстом и Бервартами, его тестем и тещей. Чернорабочим он себя никогда не чувствовал, и если после перестройки хлева не осталось денег на ремонт жилья, то это, конечно, плохо, но тут уж ничего не поделаешь. Он умел жить по средствам. Хлев был все-таки важнее. Не перестроив хлева, они не смогли бы по-новому организовать хозяйство. Да, они вместе с Эрнстом разводили коров, рыжеватых, породы лимузин, кротких и непритязательных, легко и часто отеляющихся. Телята бегают за коровой по выпасу, сосут молоко — он рассказывал об этом всем подряд. В том числе и Рихнеру — может быть, даже еще в Мюнчемире, сам не знал зачем. Вероятно, потому что он ценил то, чем владел, потому что больше в его буднях ценить было нечего. И чем больше он задумывался над этим, продолжая рассказывать о заботах по хозяйству, о вещах, среди которых он проводил здешнюю жизнь, тем больше сомневался в самом себе с каждым сказанным словом. Привязанность к рыжеватым коровам, будни среди вил и лопат, возня с жижеразбрасывателями — все это казалось ему ущербным. Вся его жизнь — так, как он о ней рассказывал, а иначе рассказывать он не умел — представлялась ему мелочной, смехотворной и недостойной, он цеплялся за нескольких коров, которых в деревне в лучшем случае одаривали снисходительной улыбкой, «порода лимузин, кроткие и непритязательные», он говорил о них так, как в школе читают вызубренные стихи. Все больше рассказывая Рихнеру о себе, он вдруг увидел в этих смиренных, малоподвижных коровах символ собственной остановившейся жизни. И впервые задался вопросом: что же это за жизнь такая, в которой гордиться можно только коровами?
