Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Но еще не было и четырех. Томаш принял душ, почистил зубы и в этой искусственной свежести отправился в постель, чтобы, как обычно, скользнуть под одеяло рядом с женой. Но на сей раз бра над кроватью горело, Анна лежала в ночной рубашке и просматривала «Зеркало». Она подняла голову и Томаш, который как раз стоял на пороге, весь покрылся холодным потом. В одно коротенькое, словно взгляд, мгновение, до него дошло, что он ведь напился как свинья, плохо помылся, а зубная паста никак не замаскирует водочный выхлоп. К тому же он был совершенно голый и стыдился собственного тела — у него была бледная кожа, худые руки с недоразвитыми бицепсами, выпяченное и покрытое редким волосом пузико, бедра — ладно, сойдут, а вот стопы ужасные, громадные, будто ласты, с потрескавшимися ногтями, которых он давненько не обрезал.
— Сегодня ты припоздал, — сказала Анна. Томаш не понял ее слов, потому что выглядывал, чем бы прикрыть собственное тело. Потом плюнул на это, встал у окна. Ему хотелось пить.
— Чем ты занимаешься? — спросила жена. Она приподнялась на локтях, откинула волосы с лица. — А я уже думала, ты и не придешь. Зачем тебе подобные вещи?
Она подняла газету с ночной тумбочки и вытащила большой фонарик. Томаш спрятал его на самом дне одежного шкафа, засунув в кучку старых свитеров. Он не предполагал, что Анна туда заглянет. Фонарь был нужен на завтра. Томаш засопел. Словно собака на солнце.
— Мне не следовало бы этого говорить, — махнув рукой, ответил он, но мы туг, с этим говнюком сверху, кое-что планируем. Завтра я пойду и вернусь с нашей дочкой. Или же… Самое главное, мы нашли способ пробить кордон.
— Ты пойдешь туда?
Томаш не отвечал. За окном он видел Святой Вроцлав, хлестаемый дождем, в стенах отражались фары полицейских машин. Томаша охватил страх. Ведь никто же оттуда не вернулся. Он сказал жене:
— Потому-то я ничего тебе и не говорил.
— Фонарь, телефонные разговоры по ночам, все это…? Листочки, планы. Молодой пойдет с тобой?
— Он порядочный мужик.
Вполне возможно, он хотел сказать что-то теплое про Михала — я не знаю. Замолчал, затрясся от страха и пьянства. Стиснул кулаки. Пошел к кровати, на полпути встретился с Анной. Очень нежно она закинула ему руки на шею, коснулась губами шеи, подбородка, поцеловала его в терпкие от водки губы, на мгновение прижалась к нему всем телом. Он ответил поцелуем в обнаженное плечо, крепко-прижал Анну к себе, она ведь была такая гибкая, она же опустилась на колени, взяла в рот, ненадолго, зато глубоко, ее лицо покраснело. Томаш напряг бедра, с легким свистом выпустил воздух. Он не знал, что сделать со своими руками, поначалу держал их будто две колоды, а потом впился пальцами в волосы Анны — такие мягенькие — коснулся лица, выгибая спину дугой. Очень нежно он приподнял жену, его глаза на высоте ее глаз, губами коснулся ее губ, подтолкнул на кровать.
Он уже был на ней, в тепле, чувствовал ее дыхание, затхлое от бессонницы, ее сухое прикосновение, отблеск измученного ожиданием взгляда, крепко и еще крепче, лишь бы так и дальше, да, он хотел ее видеть, каждую судорогу ее стареющего лица. Он оперся на ее разложенные бедра, резко перевернул Анну на живот, словно та была целым миром, начал двигаться быстрее, вопреки собственному слабеющему телу, разве что только упал на нее, чтобы быть настолько близко, как раньше был отдален. Она хотела его, той ночью она вновь стала его Анной, а он — ее Томашем, так я их видел, так хочу видеть, и так вижу в этот вот момент.
* * *Все началось, когда только стало сереть. Они стояли друг напротив друга, ничего о себе не зная: Томаш с Михалом и комендант Роберт Януш Цегла. За спиной полицейского вздымался Святой Вроцлав, такой же тихий, как и в любой иной день, практически невидимый за громадными кронами деревьев. Перед ним растягивался кордон: барьеры, полицейские из ОМОНа со щитами, дубинками, в защищающих лицо шлемах, вооруженные водяными пушками, ружьями с резиновыми пулями, бронированными транспортерами, обычными автозаками и неприметными «опелями», образующими грязносиние клещи вокруг черного анклава. Момент был выбран очень хорошо. В течение недели с лишним, с тех пор, как Цегла поставил кордон, произошло немногое, если не считать ареста полутора десятка хитрецов, которые пытались прорваться, и нескольких полицейских, выбравших для себя иную жизнь. Лил дождь, рядовые полицейские устали, им все осточертело, хотелось послать всех к чертовой матери. Наверняка они завидовали тому, что у паломников были домики, горячий чай, жареные колбаски, водочка. Но они стояли.
А по другой стороне Жмигродской, чуть к северу, размещался Черный Городок, на первый взгляд погруженный в обычном, сонно-молитвенном настрое. Если бы я поглядел с позиции полицейского, ничего бы не увидел, Люди шастали туда-сюда, кто-то чего-то раздавал, со стороны ближайшего садового домика двигалась молчаливая очередь. Перешептывания терялись в гимне первых рядов:
О, Святой Вроцлав, что заглаживаешь грехи мира, прости нас.
О, Святой Вроцлав, что заглаживаешь грехи мира, выслушай нас.
О, Святой Вроцлав, что заглаживаешь грехи мира, смилуйся над нами.
Если бы полицейские побеспокоились пройтись в сторону садовых участков, они поняли бы, что палаток стало, как минимум, на половину меньше, что большую их часть свернули вчера после полудня, а вот людей меньше не стало.
Неподалеку от ворот стоял Адам, окруженный людьми, но свободный от их взглядов. Я не мог проникать в его голову столь же хорошо, как в другие, выхватил лишь лоскутки разбитых мыслей — он мало что понимал из того, что творилось вокруг него, но понимал, что ему следует слушаться двух светящихся мужчин, что посетили его. Как-то неясно парень предчувствовал приход, движение и кавардак. Но он радовался тому, что люди, наконец-то, уйдут. И неважно, что наступит после. Он будет стоять здесь и делать по одному шагу ежедневно. Всю свою жизнь помнил он словно сон, рассказанный чужими устами. Она, его жизнь, привела его сюда, ради этого единственного шага. Святой Вроцлав стоил ожидания и покоя. Окружавший его гомон казался несущественным, как столетней сосне до лампочки жужжание ос, устроивших гнездо у нее в дупле.
За садовыми участками, вдоль Каменьского стояли автомобили, другие, с погашенными фарами, спрятались по мелким улочкам. Время от времени лаял двигатель. На передних сиденьях замерли люди, на удивление толстые, в касках.
Неподалеку от ворот размещался Дом Кооператора. К серой стенке приставили малярную лестницу. На крыше стояли Томаш с Михалом, в кожаных куртках, с сумками через плечо. У Томаша был пистолет, у Михала — новогодние ракеты. С этого места весь Черный Городок был им виден как на ладони. Каждую минуту подходил кто-нибудь из капо, чего-то спрашивал, отправлялся к людям. Михал с Томашем не разговаривали друг с другом вплоть до самого момента, когда все уже было готово. Ждали сигнала.
— А ты не чувствуешь, — весело заговорил Михал, — как будто бы что-то изменилось. Вот только… как-то не так, без связи с тем, что…
— С тем, что мы делаем, — досказал за него Томаш.
Да, он чувствовал.
— Начинайте петь, — передал он капо.
* * *Песня понеслась из уст нескольких сотен паломников. Пел весь Черный Городок, если не считать Михала, Томаша и Адама.
Град предвечный, справедливый, смилуйся над нами.
Из бесправья порожденный, смилуйся над нами.
О, Горячий Черный Камень, смилуйся над нами.
Перемирия Извечного — Дом Наш, смилуйся над нами!
Звуки гимна доходили даже до полицейских.
— Давай, — шепнул Михал.
Томаш выпалил в воздух. При этом он чуть не свалился с крыши. До сих пор он видел, как стреляют, разве что только в кино, и ему казалось, будто бы это нечто среднее между щелчком пальцами и игрой в настольный теннис. Тем временем, отдача рванула руку, а грохот до сих пор звенел в ушах.
Поющие до сих пор паломники замолчали и направились в сторону ворот. Более сильные подталкивали или тянули более слабых, молниеносно поднимали с земли упавших. Парочка капо схватила безвольного Адама и потащила в толпу.
Блеснула зажигалка, первая ракета пошла в воздух. Заурчали моторы, запищали шины, пара десятков автомобилей стартовали синхронно. Управляли люди в касках, с решетками на лицах, закутанные в пуленепробиваемые жилеты и пуховики. Выли клаксоны. Снопы дальнего света обрушились на ничего не подозревавших полицейских.
На средине Жмигродской три машины захватили управление, идя бампер к бамперу — спортивный «BMW», управляемый скинхедом, который единственный отказался от каски или какой-либо другой защиты; американский автобус с одной работающей фарой и могучий «лендровер» с правосторонним рулем. Он резко свернул направо и первым ударил в заграждения, и те пошли ломаться, что твои ветки, только хруст пошел; полицейские разбежались по сторонам, извлекли огнестрельное оружие. А за «лендровером» в кордон врезались и обе другие машины. Один из полицейских не успел сбежать, в последнюю секунду попытался отскочить в сторону и исчез под колесами автобуса, автомобиль перевалил через тело, снес барьеры и помчал в темноту — прямиком в Святой Вроцлав.
