Хуан Гомес-Хурадо - Эмблема предателя
Всеобщее возбуждение немного улеглось, и ораторы стали выступать в поддержку или против этих мер. Пауль считал число выступавших и с удивлением отметил, что обе партии разделились примерно поровну. Он пытался найти разумные и связные доводы в поддержку своей точки зрения, но ничего не пришло ему в голову, хотя нужно было срочно предотвратить ту несправедливость, о которой он только что услышал.
Наконец, Келлер указал молотком на него. Пауль поднялся и сказал:
- Братья, я впервые беру слово в этой ложе. Весьма вероятно, что и в последний. Я был поражен, выслушав спор относительно предложения брата Фюрста, но больше всего меня поразила даже не ваша точка зрения, я сам факт, что мы хоть секунду могли это обсуждать.
Раздался одобрительный гул.
- Я не еврей. В моих венах течет арийская кровь, по крайней мере, так я считаю. Вообще-то я не особо уверен в том, кто я такой или откуда происхожу. В это благородное общество я пришел по стопам своего отца, с одной лишь целью - узнать о том, кто я такой. Жизненные обстоятельства на длительное время отдалили меня от вас, но я и не предполагал, что всё так переменится по возвращении. В этих стенах мы вроде бы ставим своей целью просветительство. Можете мне объяснить, братья, с каких это пор наша организация дискриминирует людей не за их поступки, справедливые или нет?
Снова послышался шепот одобрения, и Пауль заметил, как Фюрст поднялся с места.
- Брат, ты провел много времени за границей и не знаешь, что происходит в Германии!
- Это верно. Настали темные времена. Но именно в такие мгновения мы должны изо всех сил сплотиться вокруг того, во что верим.
- Но само существование ложи под угрозой!
- Да, но какова цена за то, что ложа останется такой, как есть?
- Если это необходимо...
- Брат Фюрст, если ты пересекаешь пустыню под палящим солнцем и у тебя закончится вода, станешь ли ты пить мочу, чтобы восполнить потерянную организмом жидкость?
Потолок завибрировал от всеобщего хохота. Фюрст кипел от злости, но проиграл эту партию.
- Подумать только, и это говорит изгнанник и сын дезертира! - в ярости воскликнул он.
Пауль принял удар, как смог. Он с силой сжал спинку сиденья перед собой, так что пальцы побелели.
Я должен успокоиться, иначе он победит.
- Достопочтенный Великий Магистр, вы позволите брату Фюрсту превратить мое выступление в перекрестный огонь?
- Брат Райнер прав. Соблюдайте правила дебатов.
Фюрст сел с широкой улыбкой на губах, что насторожило Пауля.
- С превеликим удовольствием. В таком случае прошу лишить брата Райнера слова.
- Как это? На каком основании? - поразился Пауль, стараясь не закричать.
- Ты будешь отрицать, что присутствовал на собраниях ложи только в течение нескольких месяцев перед своим исчезновением?
Пауль смутился.
- Нет, но...
- Поэтому ты еще не достиг степени подмастерья и не имеешь права выступать на собраниях, - прервал его Фюрст.
- Я стал учеником больше одиннадцати лет назад. А степень подмастерья дается автоматически через три года.
- Да, но только если регулярно присутствуешь при работах. В противном случае ты должен получить одобрение большинства братьев. Поэтому ты не можешь выступать на этих дебатах, - заявил Фюрст, не скрывая удовлетворения.
Пауль огляделся вокруг в поисках поддержки. Все молча его разглядывали. Даже Келлер, который, казалось, еще несколько секунд назад готов был прийти на помощь, теперь молчал.
- Что ж, прекрасно. Если здесь и правда преобладает подобный настрой, то я объявляю о выходе из ложи.
Он резко встал со скамьи и направился к кафедре Келлера, снял фартук и перчатки и бросил их под ноги.
- Эти символы больше не внушают мне гордость.
- Мне тоже!
Один из присутствующих по имени Йоахим Хирш тоже встал с места. Он был евреем, насколько помнил Пауль. Хирш тоже бросил свои символы к подножию кафедры.
- Я не собираясь смотреть, как здесь собираются проголосовать за то, чтобы выгнать меня из ложи, к которой я принадлежал двадцать лет. Я уйду первым, - сказал он, встав рядом с Паулем.
При этих словах повскакали с мест и многие другие. Большинство из них были евреями, хотя несколько возмущенных братьев, как с удовольствием отметил Пауль, ими не являлись. Всего через минуту на вымощенном мраморными плитами полу возникла кипа из тридцати фартуков, к ужасу и смятению остальных.
- Хватит! - рявкнул Келлер, несколько раз ударив молотком, но его так и не услышали. - Если бы не мой пост, я бы тоже сбросил этот фартук. Давайте будем уважать тех, кто принял это решение.
Группа инакомыслящих направилась к выходу. Пауль шел последним, с высоко поднятой головой, хотя и полной печальных размышлений. Несмотря на то, что ему не особо нравилось принадлежать к масонам, ему больно было видеть, как образованных и умных людей изгоняли из-за страха и нетерпимости.
Он в молчании прошел до прихожей. Некоторые из отступников образовали небольшой кружок, хотя большинство надевали шляпы и по очереди выходили на улицу - по двое или трое, чтобы не привлекать внимания. Пауль взял собственную и собирался уже последовать их примеру, когда кто-то тронул его за плечо.
- Позвольте пожать вам руку.
Это был Хирш, бросивший на пол фартук сразу за Паулем.
- Спасибо за то, что подали пример, ведь без вас я бы не осмелился.
- Не за что. Это была просто реакция на несправедливость, вот и всё.
- Если бы все люди поступали так же, Пауль, Германия не стала бы такой. Мы лишь надеемся, что этот ветер будет мимолетным.
- Люди боятся, - сказал Пауль, пожимая плечами.
- Неудивительно. Три или четыре недели назад гестапо добилось права действовать без решения суда.
- Что вы имеете в виду?
- На практике это значит, что они могут арестовать любого, кто им "покажется подозрительным".
- Но это же просто бред! - ошеломленно воскликнул Пауль.
- Нет, не бред, - ответил один из тех, кто дожидался своей очереди на выход. - А через несколько дней семья получает извещение.
- Или ее вызывают на опознание трупа, - вмешался мрачным тоном третий. - Такое уже произошло с одним моим знакомым, и список всё полнится. Крикштайн, Коэн, Танненбаум...
При звуке этого имени у Пауля ёкнуло сердце.
- Подождите минуточку! Вы сказали: Танненбаум? Какой именно Танненбаум?
- Йозеф Танненбаум, промышленник. Вы с ним знакомы?
- Более или менее. Можно сказать, что я... друг семьи.
- В таком случае, я вынужден вас огорчить: Йозеф Танненбаум мертв. Похороны состоятся завтра утром.
50
- На похоронах обязательно должен идти дождь, - сказал Манфред.
Алиса не ответила, а лишь с силой сжала его руку.
"Он прав", - подумала она, оглядываясь вокруг. Белые плиты сияли на утреннем солнце, создавая атмосферу безмятежности, которая никак не соответствовала ее настроению.
Алиса, так плохо разбирающаяся в собственных чувствах и так часто становящаяся жертвой этого незнания, была не в состоянии определить, что сейчас чувствует. Она всей душой ненавидела отца с тех самых пор, как пятнадцать лет назад он заставил их вернуться из Огайо. Ее ненависть приобретала разные оттенки. Сначала это была злость подростка, который делает всё наоборот. Потом она перешла к презрению, когда увидела весь эгоизм и жадность отца - ради процветания предприятия он был готов на всё. За этим последовала ненависть испуганной и запутавшейся девушки, которая боялась, что ее превратят в вещь.
С тех пор как агенты отца схватили ее в ту роковую ночь в 1923 году, ненависть к отцу превратилась в холодную враждебность. У душевно истощенной разрывом с Паулем Алисы не осталось сил на то, чтобы вложить чувства в отношения с отцом, и она рассматривала их с рациональной точки зрения. Он - лучше было назвать его просто "он", это причиняло меньше боли - просто болен. Он не понимает, что она должна быть свободна и жить собственной жизнью. Он хочет выдать ее замуж за человека, которого она презирает.
Он хотел убить ребенка, которого она носила.
Алиса всеми силами сражалась за то, чтобы этого не произошло. Отец надавал ей пощечин, обозвал грязной шлюхой и наговорил всяких мерзостей.
- Ты не станешь рожать! Барон не примет беременную шлюху в качестве невесты своего сына!
"Тем лучше", - подумала Алиса. Она замкнулась в себе, категорически отказалась делать аборт и сообщила о своей беременности ошеломленной прислуге.
- У меня есть свидетели. Если я потеряю ребенка по твоей вине, я заявлю об этом, подонок, - сказала она отцу с вызовом и уверенностью, которой не чувствовала.
- Поблагодари небеса, что твоя мать мертва и не видит свою дочь такой.
- Какой? Выставленной на продажу собственным отцом?
Связанному по рукам и ногам Йозефу пришлось явиться в особняк фон Шрёдеров и рассказать барону всю правду. Тот, весьма паршиво изобразив на лице оскорбленную гордость, сообщил ему, что, разумеется, в таких обстоятельствах договор придется расторгнуть.
